Валерий Бочков - Коронация Зверя

– У меня есть на этот счет мысль… – начал я, но тут пробудившаяся Зина сипло шепнула мне в ухо: – Это что за корова? Дмитрий, вы стремительно теряете авторитет в моих глазах.

Бежать (или «рвануть», как выразилась Зина) нам не удалось. Грузовик, сделав широкий круг, остановился у служебного входа в Манеж. Здание было оцеплено военными и ребятами в черных комбинезонах. У театральных касс стояли бронетранспортеры. Проход в Александровский сад перегораживал танк.

Глухов спрыгнул на асфальт, с грохотом распахнул борт. В кузов, щурясь, заглянул капитан в полевой форме и с каким-то орденом на груди.

– Из «Хорошего»! – доложил Глухов.

– Да я уж вижу, что не из плохого, – с неприятной улыбкой сострил капитан. – Давай всех в загон!

– Эй, послушайте! – крикнула Гаганова противным голосом. – Я министр и депутат, я председатель комиссии…

– Тут все министры! И все депутаты! – перебил ее капитан, повернулся к Глухову: – Всех в загон!

Загоном оказался центральный зал, отгороженный от остальной части Манежа колючей проволокой. Внутри были люди, некоторые сидели на полу, кто-то громко ругался по телефону. Было душно, воняло, как в плацкартном вагоне поезда дальнего следования – носками, потом и сортиром.

Зина сжала мою руку, ее ладонь была горячей. Сухой и очень горячей.

– Все будет о’кей, – прошептал я, наклонившись к ней.

– Я знаю, – тихо ответила она.

Нас втолкнули за колючую проволоку. Жирный мужик в нательной майке, бледный и дряблый, как сырое тесто, взглянул на Зину, зло пробормотал:

– Оборзел совсем, детей хватает, сука…

– Не посмеет, гад, – отозвался его сосед, мрачный, похожий на монаха, старик. – Не посмеет…

Некоторые лица казались мне знакомыми. Я признал крикливого депутата от какой-то патриотической партии – этот, я помню, призывал вернуть в состав России Финляндию, выдвинув ей ультиматум ядерного удара. Узнал я и некогда знаменитого (и вполне приличного) режиссера, трансформировавшегося в политика, тоже знаменитого, но, увы, совсем неприличного. Рядом с ним стоял телевизионный начальник, с вертевшейся на языке немецкой фамилией, то ли Шульц, то ли Фальк. Этот вконец обрюзг и напоминал спившегося купидона.

Последний раз я был в Манеже лет сто назад, в той, прошлой, жизни. Выставляли Глазунова. Помню большие полотна с плоскими лицами и кукольными глазами, все – Пушкин и князь Игорь, Индира Ганди и Раскольников – все были похожи друг на друга, как родня в глухой деревне, склонной к инцесту. Беспомощный рисунок и дрянная живопись грязноватого колорита выдавались за «возврат к традициям русской иконописи». Гвоздем выставки стала здоровенная картина, похожая на увеличенную стократ школьную фотографию. Фотографию класса. На переднем плане в несколько рядов стояли картонные персонажи – святые, срисованные с икон, князья, тоже плоские, как иконы. За ними толпились знаменитости: робкой кучкой жались писатели, их вел хмурый Достоевский, по неясной причине к литераторам прибился расстрелянный комиссарами юный царевич в непременной матроске и со свечой в руке. Дальше пер винегрет из композиторов, царей и цариц. Шаляпин и Сомов, срисованные с известных портретов, оказались рядом и одинаковым наклоном головы напоминали дуэт лукавых куплетистов. Гигантский и синий, как утопленник, Лев Толстой вылезал сбоку и грозил кому-то пальцем, на шее писателя висела табличка «Непротивление». Горизонт художник Глазунов одолжил у Иеронима Босха – на горизонте в адском огне пылал Кремль, Василий Блаженный, какие-то еще соборы и церкви. Оттуда, из багрового пламени, в удалых санях, запряженных тройкой худосочных палехских коней, выезжали лихие большевики: развеселый усач – должно быть Сталин, злой Троцкий и неизвестный гармонист. Центром композиции было распятие, а в левом углу рыдала голая женщина, розовая, как ветчина, рыхлая и скверно нарисованная.

– Это Россия… – шептали ошарашенные зрители. – Вон, плачет голая…

Картина называлась «Вечная Россия». Эстетически она была просто оскорбительна, уродство полотна вызвало почти физическую боль. Картина напоминала коллаж не очень аккуратной школьницы, наспех наклеившей на лист кое-как вырезанные из журнала картинки, подкрасившей там и сям карандашами, не сильно заботясь о сочетании цветов. Чтобы попасть на выставку, люди ждали в очереди по пять-шесть часов. Нам с Шурочкой билеты принес ее отец.

Неожиданно по толпе прокатился встревоженный говорок – «что-кто-где» – словно ветер зашуршал по камышам. Я покрутил головой и увидел, как на подиум в конце зала поднялся какой-то человек в черном военном комбинезоне. Он провел ладонью по седому ежику, медленно поднял руку. Тут же наступила тишина.

– Господа сенаторы! Господа министры, господа депутаты… – он сделал паузу, – и прочая сволочь!

– Сильвио… – пробормотал я. – Мать твою, Сильвио…

– Это он? – спросила Зина.

Я кивнул.

– Судя по вони в этом зале, – он приложил руку к носу, – рыба действительно гниет с головы. Я неоднократно…

– Кто вам дал право? – сердито прокричал кто-то из толпы. – Кто вы такой?

Сильвио подошел к краю подиума.

– Кто спрашивает? – крикнул он. – Рамазанов? Это ты?

Сильвио что-то приказал охране, солдаты вытащили из толпы плотного мужика, похожего на отставного циркового борца. Сильвио ловко соскочил с подиума на пол, быстро подошел к мужику и резким ударом в челюсть сбил его с ног. В толпе кто-то вскрикнул. Сильвио, не глядя на поверженного Рамазанова, запрыгнул обратно на подиум, потер костяшки кулака, выпрямился. Мой старый приятель явно находился в отличной спортивной форме.

– У меня нет времени, поэтому буду краток. Попрошу не перебивать, это в ваших же интересах.

Он сделал знак охране, два молодца подхватили Рамазанова и куда-то поволокли. Сильвио выпятил грудь, вдохнул – он был похож на птицу, готовую взлететь. Стало тихо.

– Вы – мразь! – Он ткнул пальцем поверх голов. – Все! Вы – преступники! Государственные преступники…

Он прошелся взад и вперед; в ватной тишине было слышно, как скрипят его сапоги.

– Гринева и Каракозов признались. Их ждет смертная казнь. Они дают показания. В заговоре участвовали люди из ближайшего окружения президента, из кабинета министров. Генералы войск и госбезопасности. Сенаторы и депутаты. Сотни человек… – Сильвио усмехнулся. – Называю их людьми лишь с точки зрения биологии. Система государственного управления России поражена смертельным недугом. Это рак! И он неоперабельный! Метастазы! Метастазы, метастазы…

Он зло сжал кулаки.

– Тут меня спросили, кто дал мне право. – Он обвел глазами толпу. – Отвечаю: право не дают, право берут! Хватают! Вам, зажравшаяся сволочь, этого не понять. Вы и при покойном Тихоне жили, как свиньи в хлеву – главное, чтоб от кормушки не отлучили. Ведь видели… – Сильвио погрозил кулаком, – все видели, куда этот маразматик страну тащит! Все! И министры, и парламент, и партия власти – лизоблюды поганые! И попы – продажная дрянь, чекистские ублюдки! Все! Все знали, что на краю пропасти танцуем! Знали, но молчали! А то ведь от кормушки поганой метлой погонят… А как же вы без кормушки, а?