Армин Кыомяги - Луи Вутон

Очнулся через несколько минут в полнейшей тишине. Осторожно приоткрыл глаза, но ничего кроме бесконечной белизны не увидел. Смерть – было моей первой мыслью. Белая и безмолвная, очищенная от всех ощущений. Удивительно, ведь я всегда представлял себе смерть темной и грозной, а такая ослепительная белизна – вот так сюрприз. Однако я не умер. Постепенно мое тело начало просыпаться. Ему было больно и, проклятье, эта боль все росла и росла, как какой-нибудь чертов испанский помидор в китайской теплице. Потом потихоньку стал возвращаться слух. С легким шипением отлетала душа заключенного в адово пекло цилиндров двигателя внутреннего сгорания, откуда-то издалека доносился монотонный механический ритм – словно играла забытая испорченная пластинка с индустриальной рунической песней. Белая бесконечная масса перед моими глазами стала обретать более четкие контуры и оказалась воздушной подушкой безопасности. Медленно откинулся на спинку и осторожно опустил глаза. Ремни оставили на мякоти тела два глубоких пореза. В салоне было полно осколков стекла, сверкающих в утреннем солнце и явно радующихся своему освобождению. Из моих множественных ран сочилась любопытная и мрачная кровь – в поисках дороги она образовывала ручейки, они, сливаясь, превращались в небольшие речушки, которые в свою очередь текли и терялись в темной поросли паховых камышей, образуя там широкую и липкую дельту. Эта занимательная топография порождала мазохистское желание каждый брод отметить красной кнопкой.

Боль все усиливалась. Но я терпел и даже испытывал свойственное мне извращенное наслаждение от жалости к самому себе. Вы еще забейте мне в ладони эти чертовы ощетинившиеся дворники – и получите пришествие своего мессии, которого так и не дождались.

Искусав губы, я с трудом вылез из машины. Теперь Субару Импреза отправится в утиль. На сей раз без меня.

Вскарабкался на железнодорожную насыпь. Последний вагон поезда еще виднелся, но далековато. Очередное расставание. Не слишком вежливое, при этом публичное, прямо-таки нескрываемо высокомерное, указывающее на место, издевательское. Мы не оставим тебе ничего ценного, даже не надейся. Мы заберем людей и животных, затем вырубим электричество, увезем нефть, которой вы разумно распорядиться так и не смогли. На этом позвольте считать наш эксперимент завершенным. А чтобы извлечь урок из этой неудачи, оставляем здесь одного, чтобы он в сложившихся условиях мог сделать свои выводы.

И что? Даже если б я сумел сделать какие-то выводы, что мне дальше-то делать? Что за игра здесь затеяна? Я хочу знать, во имя чего я тут надрываюсь и терплю? Покажите мне трофеи или объявите размер призового фонда. А, может, у вас и самих никакого четкого плана нет? Просто так дурачитесь? Или прогибаетесь и стелетесь, говнюки, перед вышестоящими?! Тогда лучше воткните эти чертовы дворники мне в глаза и привяжите меня на длинной веревке к этому последнему вонючему вагону. Сказание о веселом человеке-ксилофоне. Посмеемся вместе со шпалами. И будем смеяться до конечной станции.

Большая грязная жопа. Я развернулся и поковылял домой.

Примерно час спустя я сидел в аптеке. Под сострадательным взором Ким заделывал пластырем течи в своем теле. Потом она осторожно взяла у меня в рот, и я успокоился.

Тот позавчерашний поезд подействовал как будильник. Ну, или школьный звонок, если верить календарю. Во всяком случае, бегство нефти из поля зрения последнего человека навело меня на тревожные раздумья – вид деятельности, которую я, благодаря высокоморальному физическому труду, научился весьма изощренно избегать. Итак. Никакого чмоканья в щечку, не говоря уже о теплых объятиях или долгом красноречивом взгляде, полном благодарности за совместно прожитый напряженный век. Умчался с грохотом и все. Какое-то неприличное и некультурное расставание. Я чувствовал себя отверженным кандидатом в президенты, к которому только что размахивающие его плакатами сторонники вдруг повернулись спиной.

Сидел на бордюре парковки в новехонькой белой футболке и чувствовал, как над головой сгущаются тучи. Поднял глаза и вздрогнул от вида мрачных плотных мазков кистью на небосводе – они словно несли мне весть: «… лету конец, Луи…».

Не просто было всерьез воспринять это небесное послание. Но именно это я и сделал. Возможно, когда все исчезает, остается лишь последнее стихотворение. Грустно милые, загадочные и непостижимые для практического ума одна-две строчки. В надежде встретить еще чей-нибудь одобрительный взгляд, они какое-то время еще держатся сплоченно, но, в конце концов, подчинившись абсолюту одиночества в невесомости вселенной, слова строчек вновь распадаются на составные частицы и каждая потерявшая опору звезда, лишившаяся какого бы то ни было смысла без своих спутников, обрекается на вечный дрейф в космосе, неся в себе гаснущую память о далекой и прекрасной мысли, в озвучивании которой она когда-то участвовала. Рассыпавшаяся от прощального пинка таблица Менделеева.

Я встал. Если возьму себя в руки, то смогу продолжить. И пускай кажется, что я напрягаюсь впустую, а в отдаленной перспективе это и вовсе может выглядеть бессмыслицей, но я спасу хоть одну поэтическую строку или даже подарю ей несколько дополнительных лет жизни. За неимением лучшего, это вполне тянет на смысл жизни. Хотя бы на какое-то время.

Нужно подумать о новой машине. Опираясь на свой скудный, зато весьма разнообразный опыт, нарисовал в воображении, какой должна быть моя машина. Скромная, но со всеми элементарными удобствами для меня и Ким (учитывая возможное будущее, на всякий пожарный, четырехместная), вместительный кузов, куда можно сложить все необходимое (например, канистры или чемоданы), внедорожник с четырьмя ведущими (на случай, если доживу до зимы), дизель (они мощнее и экономнее, если верить автомобильным журналам). Сунул топор в рюкзак и прыгнул в седло – помнится, в Ярве было несколько автомагазинов.

Встречный ветерок впервые за долгое время холодил кожу. Ничто не вечно, особенно лето, особенно в Эстонии.

До цели добрался весь в мурашках. Салон Тойоты обследовал через стекла витрин. Среди узкоглазых как раз и стоял объемный универсал повышенной проходимости. Автоматические двери, разумеется, не открылись, но к этому я был готов. Человекоподобные обезьяны и представить себе не могли, что придуманными ими топорами через тысячи лет будут открывать двери с фотоэлементами. Достал топор и расколотил надежное и прочное стекло, ловко уворачиваясь от осколков. В этом акте в своеобразно брутальной форме содержался некий исторический образ, глубокий антропологический символ человеческой сущности. Наше первое орудие труда было предназначено, прежде всего, для убийства и разрушения.