Рэй Брэдбери - Высоко в небеса: 100 рассказов

— Слабые стихи, — выпалила она.

— Почему это слабые? — не отрываясь, переспросил он.

— Надо заложить основу, а на ней уже строить здание, — рассудительно пояснила она. — Вначале показать, как заводится пружина часов или как Вселенная начинается с молекулы, а потом прорастает сквозь звезды небесным фейерверком…

Перо замедлило бег; Дэвид нахмурился.

Заметив, что ее слова возымели действие, она поспешила продолжить:

— Понимаешь, милый, тебя захлестывают эмоции. Не нужно начинать с грандиозных вещей. Прибереги их на самый конец. Двигайся к кульминации шаг за шагом!

Между тем чернила высыхали. Она не сводила глаз с исписанного листа. Еще каких-то шестьдесят секунд… Он оторвал перо от бумаги.

— Возможно, в этом что-то есть. Повторяю: возможно. — Он отложил перо в сторону.

— Так оно и есть, я убеждена, — засмеялась она. — Дай-ка мне ручку… вот так…

Она боялась получить отпор, но он сидел молча, подперев ладонью свой бледный лоб, и мучился от избытка выпитого шампанского.

Ее рука перечеркнула стихотворение жирной чертой. У нее замерло сердце.

— Вот теперь, — заботливо сказала она, — ты возьмешься за перо, а я буду помогать. Начинай с малого и возводи здание, как пристало художнику.

Его глаза подернулись серой поволокой:

— Может, ты и права. Может быть, может быть.

За окном стонал ветер.

— Ну-ка, поймай этот ветер! — предложила она, оставляя лазейку для его тщеславия. — Поймай ветер!

Его пальцы поглаживали ручку.

— Поймал! — раздался хмельной выкрик. — Поймал ветер! Заточил в чернильную клетку!

— Лови цветы! — взволнованно подсказала она. — Не пропусти ни одного цветка в долине! И траву забирай!

— Есть! Поймал цветы!

— Теперь пригорок! — скомандовала она.

— Есть пригорок!

— Долину!

— И долину!

— Солнечный свет, запахи, деревья, тени, дом с садом и все, что в доме!

— Да, да, да, — кричал он, не прекращая писать.

И пока он бойко водил пером по бумаге, она сказала:

— Дэвид, я люблю тебя. Прости меня, милый, за то, что я сейчас сделаю…

— Что? — не расслышал он.

— Ничего особенного. Просто мы не ценим того, что у нас есть, и всегда хотим переступить черту. Ты тоже этого не избежал, Дэвид, и совершил ошибку.

Не отрываясь от работы, он закивал. Она поцеловала его. Он потрепал ее по щеке.

— Знаете что, юная леди?

— Что?

— Вы мне нравитесь, да, голубушка, вы мне определенно нравитесь.

Она встряхнула его за плечи:

— Не спи, Дэвид, не спи.

— Глаза слипаются. Спать хочу.

— Еще не время, дорогой. Вот напишешь стихотворение, последнее стихотворение, Дэвид, самое прекрасное, и уж тогда… Послушай меня…

Он покрутил в руках перо.

— А что писать-то?

Она пригладила его волосы, дотронулась пальцами до его щеки, поцеловала, не сдерживая дрожь. Потом закрыла глаза и начала диктовать:

— Жил-был добрый человек по имени Дэвид, и была у него жена, звали ее Лиза…

Перо двигалось мучительно и устало, еле-еле выводя слова.

— Ну?

— И жили они в домике, что стоял в райских кущах…

У него едва хватало сил продолжать. Но она была начеку. Он поднял глаза:

— Ну? Что дальше?

Она обвела глазами комнату, вгляделась в ночь за окном и услышала, как вернулся ветер, чтобы напеть ей на ухо свою песню. Взяв мужа за обе руки, она стала целовать его сонные губы.

— Вот и все, — сказала она. — Чернила высыхают.

Через полгода в эти края наведались издатели из Нью-Йорка — и вернулись к себе в Нью-Йорк всего лишь с тремя листками бумаги, которые ветер много дней гонял по разоренной, израненной, опустевшей долине.

Издатели в недоумении переглядывались.

— Ну и ну, ничего не осталось, — говорили они. — Голый утес, ни травинки, никаких следов человеческого присутствия. Даже дом, где он жил, как ветром сдуло! Дорога — и та пропала! И его самого нет. И жена сгинула! Ни слуху, ни духу. Можно подумать, лавиной снесло! Голая местность! Все исчезло! Ушло! Остались каких-то три стихотворения!

О поэте и его жене больше никто не слышал. Из Аграрной академии — а это не ближний свет — приезжали в беззастенчиво оголенную долину ученые мужи, но поспешили унести ноги, а потом еще долго качали головами.

На самом же деле, что пропало, то нетрудно отыскать.

Достаточно перелистать страницы его последнего, совсем тонкого сборника и прочесть эти три стихотворения.

И появится она, бледная, прекрасная и бессмертная, излучающая тепло и свежесть, вечно юная, златовласая, подставившая лицо ветру.

Совсем рядом, на следующей странице — он сам, исхудавший, улыбчивый и решительный, с черными как смоль волосами: стоит подбоченившись и оглядывается по сторонам.

А вокруг — бесконечное зеленое бессмертие под сапфировым небом, запах виноградной лозы, покорная пытливому шагу трава по колено, а в ней — паутинка троп, готовая увлечь любого, кто откроет эту книжку, и скромный домик вблизи долины, и щедрое спокойствие солнечных лучей, лунного света и сияния звезд; а они вдвоем, он и она, смеются и вечно идут сквозь вечность.

1945

The Poems

© Перевод Е.Петровой

Так уж повелось: когда с неба налетал ветер, он и его небольшая семья отсиживались в своей каменной лачуге и грели руки над пылающими дровами. Ветер вспахивал гладь каналов, чуть не срывал звезды с неба, а мистер Хетэуэй сидел, наслаждаясь уютом, и говорил что-то жене, и жена отвечала ему, и он рассказывал о былых временах на Земле двум дочерям и сыну, и они вставляли слово к месту.

Шел двадцатый год после Большой Войны. Марс представлял собой огромный могильник. А Земля? Что с ней? В долгие марсианские ночи Хетэуэй и его семья часто размышляли об этом.

В эту ночь неистовая марсианская пылевая буря пронеслась над приземистыми могилами марсианских кладбищ, завывая на улицах древних городов и снося совсем еще новые пластиковые стены уходящего в песок, заброшенного американского города.

Но вот буря утихла, прояснилось, и Хетэуэй вышел посмотреть на Землю — зеленый огонек в ветреных небесах. Он поднял руку вверх, точно хотел получше ввернуть тускло горящую лампочку под потолком сумрачной комнаты. Поглядел вдаль, над дном мертвого моря. «На всей планете ни души, — подумал он. — Один я. И они». Он оглянулся на дверь каменной лачуги.

Что сейчас происходит на Земле? Сколько он ни смотрел в свой тридцатидюймовый телескоп, до сих пор никаких изменений не приметил. «Что ж, если я буду беречь себя, — подумал он, — еще лет двадцать проживу». Глядишь, кто-нибудь явится. Либо из-за мертвых морей, либо из космоса на ракете, привязанной к ниточке красного пламени.

— Я пойду погуляю, — крикнул он в дверь.

— Хорошо, — отозвалась жена.