Юрий Брайдер - Жизнь Кости Жмуркина

— Кто это? — Костя едва не онемел от восхищения.

— Катька, — ответил Вершков самым обыденным тоном, — наш финансовый директор. Кстати говоря, невенчаная жена Верещалкина. Власти и влияния у нее здесь побольше, чем у Топтыгина и Савлова, вместе взятых. Завтра пойдем к ней на поклон.

— В каком смысле? — Костя уже успел забыть все утренние разговоры.

— В смысле материальной помощи.

В прежние времена перед началом такого мероприятия сыграли бы, наверное, государственный гимн, а сейчас на сцену из какой-то боковой дверцы вышел струнный квартет в черных фраках и крахмальных манишках.

Пиликали они энергично и дружно, по публика, привыкшая к более демократичному искусству, сразу заскучала. У Кости от звуков альтов и скрипок внезапно началась икота.

— И почему менты так не любят Брамса? — покосился на Костю Балахонов.

— Менты любят Глюка, — не растерявшись, ответил тот.

— Да, это им как-то ближе, — с пониманием кивнул Вершков.

Едва только квартет закончил свою рапсодию (а может, фугу) и под жиденькие аплодисменты убрался со сцены, как слово взяла Крестьянкина.

Правда, она не стала растекаться мыслью по древу, а почти сразу уступила место Чирьякову, представленному как почетный гость семинара.

Чувствовалось, что говорить на темы, не касающиеся кроманьонцев, секрета живой воды и славянской праистории, Чирьякову нелегко, но на сей раз он, как видно, решил наступить на горло собственной песне.

Сердечно поздравив присутствующих с новой важной вехой на пути становления истинной фантастики, основополагающими принципами которой являются (быстрый взгляд в сторону транспаранта, ради такого случая перенесенного из вестибюля в конференц-зал) гуманизм, высокая идейность, социальный оптимизм, художественность и марксистски-ленинский подход к законам общественного развития, Чирьяков попросил, а скорее даже — потребовал, отдать должное великому писателю современности Самозванцеву, чьи энергия и авторитет сделали данный семинар возможным в принципе.

Попутно лягнув литературных отщепенцев, которые сложности, встречающиеся на творческом пути, склонны приписывать не собственной бездарности и лени, а проискам ими же самими придуманных врагов, Чирьяков поименно назвал наиболее талантливых участников семинара, по его выражению — «самых достойных учеников Самозванцева».

Среди таковых была упомянута и фамилия Вершкова.

— Господи, с какими людьми свела меня судьба! — воскликнул Костя, пожимая соседу руку.

— Против правды не попрешь, — самодовольно произнес Вершков. — Хотя на всяких там Самозванцевых я ложил с прибором.

Следующим речь держал Топтыгин, еще один почетный гость и покровитель семинара. Начал он незамысловато и трогательно: «Братья и сестры!» Убедительно доказав, что вопреки мнению некоторых лжеспециалистов колыбелью фантастики является именно наша родина, в которой с незапамятных времен сильны традиции устного народного творчества, своими корнями уходящего в еще доклассовые, дообщинные отношения, Топтыгин пообещал в самое ближайшее время издать сорокатомную антологию русской фантастики, включающую в себя все заговоры, заклинания, поверья, легенды, жития святых, апокрифы, «потаенные книги», были, сказы, бывальщины, колядки, прибаутки, подблюдные песни, погребальные причитания, частушки и духовные гимны.

— Вот гад ползучий! — пробормотал кто-то сзади. — Да ведь он все полиграфические фонды на пять лет вперед выберет!

— Заодно и старость свою обеспечит, — добавил кто-то другой. — В этой антологии на каждый том — полтома его бездарных комментариев.

— Рано ему о старости думать, — возразил третий аноним. — Если с Элеонорой живет, значит, есть еще порох в пороховницах.

Чтобы заглушить шумок, поднявшийся в зале, Топтыгину пришлось повысить голос. Полностью разделяя восторг истинных любителей фантастики, он поделился своими дальнейшими планами, среди которых было издание таких малоизвестных шедевров древней литературы, как «Поскудец», «Семирыл», «Воронье слово» и даже «Влесова книга».

— Что еще за «Влесова книга»? — поинтересовался Костя.

— Бред сивой кобылы. Грубая литературная мистификация, — ответил историк Балахонов.

— Вот тут позволь с тобой не согласиться, — возмутился Вершков. — Так можно и все наше великое духовное наследство назвать мистификацией!

— Наше духовное наследство — косность, лень и самодурство. С таким наследством бороться надо, как Петр боролся с бородами и кафтанами. Назови мне хоть одну истинную духовную ценность, созданную до начала девятнадцатого века?

— А «Слово о полку Игореве»? Чем не ценность?

— Ценность. Если ставить ее в один ряд с балладами Оссиана и «Песнями западных славян». Только Мусин-Пушкин послабее будет, чем Макферсон и Мериме. Ляпов много допустил.

— На святое замахиваешься! — Вершков затрясся, как припадочный.

Запахло скандалом, но, к счастью, Топтыгин закончил, и всеобщее внимание обратилось на Савлова, автора эпохальных романов «Утопленники» и «Лунный чердак», сравнительно недавно экранизированных бойким отпрыском одного высокопоставленного чиновника.

Естественно, что Савлов также оказался почетным гостем семинара со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Понимая, какая огромная пропасть разделяет его творчество с графоманскими забавами рядовых членов семинара, Савлов даже не попытался стереть с лица гримасу брезгливости. Говорил он еле-еле, как и подобает гению, мудрые слова которого не требуют никаких ораторских ухищрений.

Понять смысл его выступления до конца Костя так и не сумел. Видно, умишком слаб оказался.

Речь шла о необходимости уточнения каких-то узкоспециальных терминов, о том, что фантастика обязана нести в себе заряд научной информации, а юмор и сатира к этому благородному делу никакого отношения иметь не могут, что религиозный дурман и мировоззренческий хаос могут завести молодых писателей в такие дебри, выход из которых лежит в совершенно иной, не литературной, плоскости, что не стоит попусту увлекаться авангардизмом, формализмом и ложно трактуемым психологизмом, когда существуют общепризнанные образцы, представленные произведениями Жюля Верна, Самозванцева, Топтыгина и некоторых других авторов (о себе Савлов скромно умолчал, но всем было понятно, кого он имеет в виду под «другими авторами»).

Точку в выступлении корифея поставил пронзительный свист, раздавшийся в задних рядах. Скорее всего это была работа какого-то сутенера, призывающего греховодное воинство покинуть пустопорожнюю говорильню и поспешить в порт, на траверзе которого уже показались огни греческого сухогруза. Однако обидчивый Савлов принял свист на свой счет, скривился еще больше и опустился на стул с таким видом, словно больше не собирался с него вставать.