Карл-Юхан Хольцхаусен - Цвет надежд – зеленый

Среди людей, покрытых татуировкой, зашпаклеванных и раскрашенных вплоть до ногтей на ногах, всегда будет выделяться тот, кто этого не делает.

Но Густафссон один стал зеленым благодаря препарату, изобретенному доктором Верелиусом. Он отличался от нормы. И это было ужасно. Непереносимо. Никто не сказал ему ни слова, но ведь такие вещи человек чувствует и без слов.

И Густафссон почувствовал. Это обрушилось на него, как ураган. Совсем недавно с непередаваемым облегчением он захлопнул за собой двери тюрьмы и вернулся домой. Здесь все было таким привычным, любимым, естественным, казалось, теперь-то уж все пойдет как по маслу.

И вдруг этот шок. Он увидел, как все оцепенели, как отшатнулись от него дети, как на мгновение Ингрид закрыла глаза и уронила на колени руки, как дедушка, грохнул чашку на блюдце.

Он сидит с открытым ртом. В нем закипает горечь разочарования, ведь он слепо верил, что люди встанут на его сторону, но оказывается его испугались даже близкие.

Те, ради кого он решился на это!

Эта мысль сверлит его мозг, и он чувствует, как разочарование уступает место неукротимому гневу.

«Как все несправедливо, – думает он, – дьявольски несправедливо». Подавив рыдание, он выпрямляется, поднимает лицо к свету и кричит:

– Пожалуйста! Глядите! Глазейте, сколько влезет... Любуйтесь бесплатным зрелищем!

Он вскакивает и смотрит на них. Сын стоит, потупив глаза, дочь закрыла лицо руками, дедушка мигает за запотевшими стеклами очков, Ингрид сидит, не поднимая головы.

– Глядите же! – кричит он. – Все глядите, все… завтра меня увидит весь город. Я пойду и покажусь всем, буду стоять на каждом углу, на каждой улице, на площадях... пусть на меня смотрят все люди.

Ингрид кладет руку ему на плечо.

– Пер, милый, – говорит она, – никто не хотел тебя обидеть. Мы все желаем тебе только добра.

– Знаю. Потому я и стал таким. Я сделал это, чтобы вернуться домой.

– И мы все радуемся твоему возвращению.

– Тогда почему же вы не смеетесь? Он и сам понимает, что говорит не то, что он несправедлив, но остановиться уже не может.

– Перед вами восьмое чудо света. Реформа системы правосудия. Новость, сенсация экстра-класс: заключенный без тюрьмы, тюрьма без заключенных. Все очень просто. Заключенный отбывает наказание в привычной обстановке. Вот он перед вами в своей привычной обстановке. Со своими близкими. Пожалуйста, любуйтесь! Нам следовало бы пригласить к себе журналистов, чтобы они своими глазами увидели, как мне хорошо.

Он снова упал в кресло. Уве ушел в свою комнату и бросился на кровать. Грета скрылась у себя. Там она опустилась на стул и невидящим взглядом уставилась на стену.

В непривычной ситуации люди часто не знают, как себя вести. Ингрид растерялась.

– Успокойся. Пожалуйста, успокойся, – только и повторяла она. – Ведь ты еще не знаешь, как люди к этому отнесутся.

Дедушка пытается спасти положение:

– Есть такая поговорка, – говорит он, – больше чем богу угодно, человека никто не накажет. Но это помогало людям, когда они верили в бога побольше, чем теперь. Есть, правда, и другая поговорка: если человек видит солнце и луну, ему не на что жаловаться.

– Ведь это не навсегда. – Ингрид тоже пытается утешить мужа. – Год пройдет, ты и не заметишь.

– Целый год. – Густафссон подхватывает эти слова. – Целый год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели.

– Триста шестьдесят пять дней, – заканчивает дедушка. – Это не так страшно.

– Триста шестьдесят пять дней. – Густафссон делает ударение на каждом слове. – А сколько часов? Ты не знаешь, сколько это часов? Я подсчитал нынче ночью. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов.

– Но два из них уже прошли. Вечер пролетит быстро, потом ночь... Пожалуй, мне пора домой.

– Ну, что-ж, пора, так пора. Представление окончено!

Густафссон горько смеется.

– Ложись и отдохни хорошенько, – говорит дедушка, – тебе это необходимо. И помни такие слова: лучше быть свободной птахой, чем пленным королем.

– Но я, к сожалению, не птаха. О них заботится сам господь бог, так говорится в Писании.

– Это уж точно, Ну, покойной всем ночи. Не беспокойся, Ингрид, сиди. Меня, провожать не нужно.

На пороге дедушка оборачивается:

– Помни одно, Пер: не пренебрегай господом, у него длинный бич.

Дверь за дедушкой захлопывается. Они остаются одни, теперь самое время ему прижаться головой к ее плечу, ей погладить его по щеке. Но они оба молчат и не трогаются с места. А как они ждали этого дня, дня возвращения, когда бы он ни наступил!

И вот Пер дома, но оказалось, что они ждали чего-то совсем другого. Между ними появилась невидимая преграда.

Наконец Ингрид встает, собирает на поднос кофейные чашки и уносит их в кухню. Вернувшись, она гасит верхний свет.

Он поднимает голову.

– Зачем? Пусть горит. Так ты скорей привыкнешь.

– Я не из-за тебя, – тихо отвечает она. – Просто я не люблю яркий свет. Очень режет глаза. Он не отвечает. Через минуту она спрашивает:

– Когда ты начнешь работать?

– Завтра вечером. – Он вздыхает.

– Все будет в порядке, вот увидишь.

– Да, наверно. Мне приходилось встречать людей, вышедших из заключения. Один даже работал у нас на складе скобяных товаров на Ваннгатан. Многие знали, что он из тюрьмы, и он знал, что им это известно, и они знали, что он об этом знает, и так далее... однако никто никогда ивиду не подал. Понимаешь, они даже не думали об этом. Надеюсь, что и теперь будет так же. Что никто и виду не подаст. Хотя они знают, а это все равно, что на тебе печать Каина. Впрочем, так ведь оно и есть, надеюсь, ты меня понимаешь.

– Я уверена, никто и виду не подаст.

– Хорошо бы. Но ведь ты сама видела, как отшатнулись дети. Да и вы с дедушкой тоже. Не отпирайся. Вы все отшатнулись. И другие тоже отшатнутся. Это уж точно.

Она садится к нему поближе и гладит его по руке.

Пер, не принимай все так близко к сердцу. Дети привыкли видеть тебя другим, вот они и испугались. Их поразила перемена в тебе. Люди, которые тебя раньше не знали, будут реагировать по-другому.

– Как будто им неизвестно, как должен выглядеть человек!

– Зачем бояться раньше времени... Знаешь, что, давай-ка погуляем?

Она встает и подходит к окну. На улице уже темно.

Он знает, что на уме у нее нет ничего плохого. Что она желает ему только добра. И все-таки его захлестывает горечь.

– Раз темно, значит, можно прогуляться? Так? В темноте тебе за меня не стыдно?

– Я об этом и не думала! – протестует Ингрид. – Может, и так.

Он пожимает плечами.

– Ну что ж, придется вести ночной образ жизни. Вроде крота, который, пока светло, не смеет носа высунуть из норы. Бояться света, как совы и змеи...

– Зачем ты так! – Ей с трудом дается веселый тон. – Ведь я не сова. Идем же...