Эдуард Скобелев - Катастрофа

— Но почему ты считаешь, что у вас больше прав на выживание, чем у других? — меня колотило от бешенства. — Речь идет о спасении человека как такового. Стало быть, надо обеспечить выживание тех, кто имеет шансы!..

— Вопросы можно продолжать до бесконечности, потому что они основаны на неверном понимании ситуации. И прежде человечество могло спастись только как целое. Только как целое оно может спастись и теперь. Сколько бы нас ни было, мы не смеем обрекать на смерть одних ради выживания других. Отныне все равны, и наш первейший долг — защитить равенство. Мы не хотим повторения прежней подлости, когда преимущества кучки заговорщиков привели к гибели всех… Мы признаем право на выживание лишь за теми, которые признают это право за другими. Эпоха эгоизма и неравенства исторически завершена. За нее уплачено слишком дорого… Если вы там, в убежище, не захотите по-братски разделить доставшиеся вам блага, мы разделим их сами, потому что у вас нет на них никаких особых прав. Эти блага захвачены в условиях дискриминации слабых. Эпоха односторонних преимуществ завершена…

Я понял его. Я понял, что Око-Омо и его люди — смертельные мне враги, что я уже вступил в борьбу с ними и в этой борьбе оправданы любые средства.

— Мистер Фромм, — сказал молчавший доселе Игнасио, — у вас есть ключ от убежища?

— Ключа нет, — схитрил я. — Мы уговорились, что мне откроют. Впустят меня…

— Хорошо, мы пойдем вместе, — сказал Игнасио.

— Это опасно. Нужен противогаз.

— У нас четыре противогаза.

Меня загоняли в тупик. Но я не собирался уступать! Нет, не собирался!

— Имейте, однако, в виду, что из убежища можно наблюдать всех, кто приближается к люку. Если они увидят, что я не один, они не откроют. Так мы условились…

— Кто в убежище?

Они ловили меня, располагая какой-то информацией, я чуял это нутром. Лучше всего в целях лжи было использовать искаженную правду.

— В убежище Гортензия и Луийя… И еще мужчина из бывшего окружения Такибае.

— Тогда все в порядке, — сказал Око-Омо. Но как-то неопределенно сказал, со скрытою мыслью.

— Не думаю, — возразил я. — Даже Гортензия и Луийя — уже не те люди, что были прежде. Совсем не те.

— Все мы не те, — сказал Игнасио, — все мы наново родились.

— Не будем терять времени, — сказал Око-Омо. — Игнасио, прекращайте подземные работы. Пусть все соберутся здесь. Возьмешь троих, наиболее крепких, и пойдете к убежищу. Сейчас нужно экономить силы.

Игнасио и тот, что задержал меня, — оба они ушли.

Они доверяли мне, так что положение мое не было безнадежным. Отдав автомат, я не остался безоружным. В кармане под мышкой был спрятан браунинг. Кроме того, я мог выдвинуть из ботинка нож с отравленным лезвием. Часы на руке можно было использовать как гранату. А дозиметр на груди служил одновременно газовым пистолетом и запасным фонарем.

О, люди, жившие накануне катастрофы, предвидели, что выживание потребует отчаянной борьбы!

Итак, я был и оставался властелином мира. От меня зависело, казнить самонадеянных голодранцев или даровать им жизнь. Всевышние силы искушали меня, экзаменуя на жизненность, и я знал, что одержу победу, даже не прибегая к их заступничеству.

Прежде всего нужно было проверить, действительно ли Око-Омо остался один.

— Снова вера в мечту, — словно подводя итог разговору, сказал я. — Сама мечта — подтверждение лживого и жалкого положения человека… А ты, что же, не пойдешь вместе с нами?

Вместо ответа я услыхал сдавленный стон.

— Теперь, Фромм, вы должны знать правду, — с паузами проговорил Око-Омо. — В коммуне пока всего девять человек. Но это драгоценная ячейка нового мира, и она неизбежна… Я же лично обречен и доживаю последние часы…

Последние часы, разумеется, доживал всякий, кто замахивался на порядок, который призван был установить я: безусловное поклонение всех одному, величие власти, обходящейся без промежуточной опоры в виде бюрократического класса. Меня не интересовала реальность моей доктрины, меня заботило только то, что она, наконец-то, была моей и на тысячелетия устанавливала незыблемое правило: все — рабы одного, избранного богом. Разумеется, этот один должен был быть мудрым и исключить прихоть, столь характерную прежде для олигархов и диктаторов.

Сочувствия к Око-Омо я, разумеется, не испытывал, но выразил притворное огорчение.

— Если я еще жив, так это чудо, и творец чуда Игнасио, — объяснил Око-Омо. — Я подвергся облучению, потому что был ранен… Вскоре после вашего отъезда с острова Вококо группа партизан перебралась на Атенаиту и укрылась на плато Татуа. Мы задумали дерзкую операцию, но события опередили нас… При ядерном взрыве мне перебило позвоночник. Я парализован…

— Удивляюсь силе твоего духа, — сказал я, доставая браунинг. — Я хотел бы взглянуть на тебя… Чтобы рассказать Луийе, если выйдет заминка… Темно, плохо вижу. Есть ли здесь кто-нибудь, кто мог бы посветить?

— Никого. Ваш фонарь Игнасио взял с собой. Коммунары долбят стену, чтобы проникнуть в подвалы бывшей резиденции Такибае…

Теперь я мог уйти. Я мог уйти, не убивая Око-Омо и ничего не объясняя ему. Я бы добрался до убежища и там в полном спокойствии переждал бы несколько месяцев, которые унесли бы в небытие и этих, и других моих недругов, если они еще остались. Но я не мог уйти. Мне хотелось поговорить с Око-Омо, может быть, кое-что выяснить, кое-что рассказать ему о Луийе. В конце концов, я нисколько не был повинен в ее смерти. Собственно, и Гортензия фактически спровоцировала самоубийство…

Человек врет, если боится, что его не поймут. Мы всегда врали от страха. Врали другим и себе тоже. Теперь мне хотелось сказать Око-Омо, что я выше лжи. Что достоинство всякого человека определяется не тем, убил или не убил он другого человека, а исключительно тем, сознает он себя убийцей или не сознает. Мне хотелось сказать, что море пустых словес — болезнь человека, который обречен на слабость и зависимость. Это болезнь его рассудка, который не может нащупывать истину вне ошибок и страданий…

— У меня, кажется, есть фонарик, — сказал я. — Разреши подойти к тебе?

Я спросил для проформы, предвкушая, как насладит меня немощность моего дерзкого раба. Он должен знать, что я его властелин. Меня распирало от желания поскорее сказать ему об этом. Может, еще и о другом, — о Луийе, например…

Узкий луч света зашарил среди камней. Я нашел проход и поднялся к Око-Омо, лежавшему на куче тряпья.

Вид его поразил меня. От прежнего Око-Омо ничего не осталось. Передо мною лежала мумия. Большая голова. Тонкая шея. Глаза были открыты и неподвижны.

— Я чувствую ваш взгляд, — с передыхами сказал Охо-Омо. — Глаза мои ослепли, но все равно я чувствую ваш взгляд, мистер Фромм. Вы не сочувствуете мне.