Эдуард Скобелев - Катастрофа

Благодаря неустанным заботам миссионера Огийя считал себя католиком. Невинный бред о духах только подтверждал, что Огийя не более дикарь, чем мы, полагающие себя цивилизованными: и если он неколебимо верил в духов, соединяя веру с навязанными представлениями о Христе, то ведь и мы столь же неколебимо верим в незыблемость некоторых принципов общества, которые, однако, как и духи, бездействуют, когда мы полагаемся на их помощь…

День стремительно шел на убыль. Работы были прекращены, деревня наполнилась дымом костров.

Какой был воздух! Какая тишина! Как умиротворенно светили звезды! Я не сомневался, что хогуни, жители Канакипы, — самые счастливые на свете. Они обязаны были общине и семье посильным трудом, уважением к предкам, и — ничем больше. Правда, они обязаны были небольшим налогом еще правительству, но, я полагаю, налог не требовал от них постоянных забот, унижений, изворотливости и подлых расчетов. Они не знали частной собственности, — земельные участки, розданные в пользование семей, принадлежали общине, — и потому никто не стремился к накоплениям ради подчинения себе подобных. Нормальные дети земли, они верили природе и ожидали от нее пищи завтра и послезавтра.

Обычаи хогуни типичны для меланезийских племен. Они строго соблюдают обряд инициации, то есть посвящения в мужчину, хотя не тиранят юношей жестокими табу и мучительными испытаниями кровью. Дети у хогуни, от кого бы ни родились, почитаются как благоволение предков и на брачные отношения не влияют — отголоски матриархата, говорят, державшегося на островах Океании еще несколько веков тому назад. Желание оставить семью — закон. И даже если, к примеру, муж болен и немощен, жена вправе взять себе нового мужа — при условии, что он будет заботиться о детях и больном прежнем супруге. При таких обычаях браки, как правило, очень прочны: допущенную ошибку можно легко исправить. Внебрачное сожительство семейных мужчин и женщин строго осуждается моралью общины, но незамужние девушки, достигшие зрелости, пользуются неограниченной свободой. Ревность считается злом, посягательством на личность…

И вот этих людей, столь благородно, на мой взгляд, устроивших свою жизнь, мы пытаемся учить, тыча им в нос наукой и техникой, банками, политикой, городами-колоссами и психиатрическими клиниками. Но, спрашивается, зачем эти науки и технические средства? Зачем социальные теории и психотерапия? Чтобы достичь того равновесия с природой, которого достигли «примитивные» хогуни? Да мы не в состоянии даже приблизиться к равновесию: частная собственность превратила нас в непримиримых врагов, а накопление в немногих руках богатств — с помощью насилия и обмана — привело к зловещему тупику.

После ужина жители Канакипы собрались у хижины вождя. Некоторые явились с бамбуковыми факелами. На поляне был разложен костер, и начались танцы, сопровождаемые пением и ударами в окамы, небольшие барабаны. Я самонадеянно предположил, что танцы устроены в нашу честь. Выяснилось, однако, что таково обычное времяпрепровождение этих людей — если нет дождя и табу, о котором сообщает колдун Махабу.

Когда появился колдун, сухой, сморщенный старик, постоянно жевавший бетель, с лицом, выкрашенным в белые полосы, в венке из птичьих перьев и с пуком травы за спиною, Огийя сказал: «Нам повезло. Махабу, несомненно, первый среди колдунов округи. Он легко превращается в крокодила, в ящерицу, и духи предков слушают его…»

Застучали на разные голоса барабаны — выше, ниже. Ритмично покачиваясь, мужчины по двое пошли по кругу, напевая: «Там-булеле! Там-булеле! Отигамба-там-булеле! Соита-там-булеле!..» Выхваченные пламенем костра из темноты тропической ночи, на танцующих глядели женщины и, я поразился, даже маленькие дети, цеплявшиеся за дряхлых старух, приковылявших на праздник общинного единства.

Ритм пронизывал мозг и тело. Я неожиданно заметил, что и сам покачиваюсь в такт пению и повторяю магическое: «Там-булеле! Там-булеле!..»

Кто кого учит? Все мы, белые, в сущности, подражаем в музыке, в танцах и даже в живописи «примитивным» народам, стремясь к идеалу, давно разрушенному у нас самих и разрушаемому нами у этих народов. Однако — и это трагедия — мы все более отдаляемся от целей, какие как будто ставим перед собою. Или кто-то сознательно уводит нас все дальше и дальше от нашей мечты?..

Чтобы воспеть этот край, я должен полюбить его. И я люблю, кажется, уже люблю его, хотя мне здесь ужасно не работается. Там, в клетке цивилизации, меня все раздражало, приводила в неистовство формально свободная, а на самом деле жесточайшим образом регламентированная жизнь. Я был рабом обязательств, рабом чуждых мне сил. Теперь я, кажется, раб воспоминаний. Позавчера твердо сказал себе: «Садись и пиши натюрморт!» Задумал омаров и бананы в корзине из пальмовых листьев. Уверен, что вышло бы превосходно. Но — стало чесаться все тело, вспомнило, подлое, про горячую ванну… Нет, я сойду с ума или все-таки пересилю себя! В конце концов, я приехал работать. Здесь незагаженная природа, здесь сюжеты, которых не сыщешь нигде!..

Вчера приходил Атанга. Гортензия была у Шарлотты Мэлс, и мы, использовав палитру как доску для приготовления закусок, надрались до зеленых мух. Полковник сказал, что Асирае, может, и вовсе не стал бы заниматься делом об «исчезновении тела Фэнча», если бы не узнал кое-что от пьяницы-меланезийца по имени Секуи.

Секуи, промышляющий в порту случайными заработками, частенько наведывался на безлюдный мыс Мелтона в юго-восточной части залива и там, в болотистом рукаве Покори, охотился на крокодилов. Обычно Секуи прятался в зарослях возле песчаного холма, куда в солнечную погоду выбирались подремать крокодилы. Наметив жертву, быстроногий Секуи отрезал ей путь от болота и добивал с помощью топора и железной пики. За день до того, как стало известно о смерти Фэнча, Секуи в сумерках пришел на мыс и затаился в наиболее подходящем месте. После ночного дождя было туманно, но это был туман, который не скрадывает, а как бы усиливает звуки. Секуи услыхал приглушенные голоса. Какая-то шлюпка, перемахнув на волне через рифы, пристала к берегу. Секуи увидел четырех вооруженных незнакомцев. Вскоре послышались звуки шагов и скрипы колеса. Со стороны города показались трое мужчин. Двое из них везли на тележке длинный и тяжелый гроб. Третий был зятем Фэнча, Секуи хорошо его знал. Этот третий, Куицан, поговорил о чем-то с незнакомцами. После этого гроб перетащили к шлюпке, а Куицан со своими людьми, поваром и подсобным рабочим ресторана, быстро ушел назад.

Трясясь от страха и допуская вполне, что он видит духов, а не подлинных людей, Секуи тем не менее взобрался на пальму, чтобы понаблюдать за шлюпкой. Оказалось, за рифами шлюпку ожидала моторная шхуна. С нее даже посигналили фонарем…