Эдуард Скобелев - Катастрофа

В русле реки, подле которой я разминал ноги, бурлила, прибывая, грязно-желтая вода. Берега позарастали колючим кустарником и мангром — их корни буквально торчали из земли.

Слева от дороги тянулись холмы, вдали синели горы. Оттуда сползал клубами густой туман, похожий на дым костров.

Пока Куина пропадал в кустах, к машине подошел вымокший старик-меланезиец с мешком, в котором повизгивал поросенок. Глаза усталого путника были красноречивее слов. Но Куина, застегивая ширинку, грубо прикрикнул на старика, и тот побрел дальше, пугливо оглядываясь.

Заметив мою неловкость, Куина пустился в рассуждения о том, что бензин подорожал и даже членам государственного совета запрещено пользоваться служебным транспортом, из чего вытекало, что меня встретили торжественнее, чем члена государственного совета.

В конце концов мы добрались до отеля. Тут все утопало в зелени. Это был туристский район, где, как я узнал позднее, не разрешалось селиться простым смертным.

Отель напоминал усадьбу знаменитого автора «Острова сокровищ» Стивенсона, что в предместье Апии на Уполу, — просторное трехэтажное строение с обширными верандами и сплошной галереей, позволяющей прогуливаться вокруг дома, словно по палубе корабля.

Номер, где я поселился, был обставлен в викторианском стиле. Красивая мебель не создавала, однако, уюта, — она была наштампована из пластмассы.

Распрощавшись с Куиной, я некоторое время любовался видом гор, а когда начался очередной дождь, принял душ, выпил из графина душистого кокосового молока и беззаботно уснул…

Гортензия хочет приобрести у Педро Герасто запущенный участок близ Утунги. Не представляю, как это удастся: продажа земли иностранцам с прошлого года запрещена, а тем, кто успел обзавестись участками, через пять лет придется отказаться от них за денежную компенсацию, которую установит адмирал Такибае. Этот сумасброд, мечтающий о славе революционера и реформатора, способен на все. Я не сомневаюсь, что он разорит плантаторов, — хватило же у него смелости бросить вызов банковской корпорации…

Конечно, у этих «межнациональных» господ свои виды на Атенаиту. Они до сих пор держат в тайне результаты геологических экспедиций, но все же нужно обладать дерзостью Такибае, чтобы предпочесть вражду выгодной сделке.

Не пытаюсь образумить Гортензию. Образумить женщину, жаждущую ошибок, — бессмысленная затея. К тому же Гортензия рассчитывает на свои деньги, так что нет причин для нервотрепки.

Тружусь в поте лица. Предполагаю вскоре закончить этюды к главной картине года, которую назову «Отказ от претензий». Весьма характерны танцующие в таверне — свой стиль, свое видение натуры и, главное, своя философия. Оригинальность художника — прежде всего оригинальность его мировосприятия. Цветом, словом или формой художник повествует о своей философии — ничего больше! Весь секрет — выразить ее, не упрощая.

Как передать вздох ночного прибоя? Вообще звук? Или это невозможно?..

Дневник — не летопись моей жизни. Впрочем, если мне суждено со славою вернуться в Европу, понадобятся и эти записи.

Прав епископ Ламбрини: среди ленивых островитян тупится и разрушается наш европейский ум. Говорят, если грызуны не стачивают резцов, резцы приходят в негодность. Так, вероятно, обстоит дело и с нашим интеллектом. Здесь царствует спячка. Силы ума развивает только надежда на перемены, здесь нет и не может быть надежд.

Читаю ахинею про капитана Блэйка и команду мятежного «Бонти»…

Прошлое должно давать человеку силы идти вперед — вне этого нет прошлого. Оно может интересовать человечество только как опыт, освещающий назревшие проблемы. Я решительно утверждаю: настоящее, в котором нет борьбы за красоту и истину, не станет прошлым. То же — с людьми. То же — с моим талантом.

Вчера в Куале прилетел австрийский писатель Фромм. Это не Хемингуэй и не Маркес, но все мы начинаем с неизвестности. Говорят, один из его романов был переиздан во Франции и даже получил какую-то премию. Таким образом, адмирал Такибае мало-помалу собирает в своей вшивой столице интеллектуальную публику. Остается открытым, однако, главный вопрос: сможем ли мы участвовать в создании новой меланезийской культуры? Это не делается по мановению жезла. Боюсь, что местный национализм не одобрит попыток привить на дикое дерево цветок, оплаченный тысячелетиями чужих исканий.

Знаменитый астролог, предсказывая мне будущее, уверял, что если бы я занялся писательством, само божество могло бы временами говорить моими устами. Мне, действительно, приходят в голову любопытные мысли. Будто нашептанные со стороны. Вот только что: в мире зла побеждать добром возможно лишь человеку, который для себя лично ничего не хочет…

В день, когда Такибае подписал с американцами договор о передаче им в аренду Пальмовых островов, я сказал, — это подтвердят Ламбрини и Мэлс, — что насильственное переселение вымирающего племени акунда вызовет большие осложнения. Так и получилось. Никто из них не пожелал строить домов на западном побережье у скал Моту-Моту. Все они тотчас же ушли в горы. Кажется непостижимым, чтобы акунда, привыкшие к морю, кокосам и рыбе, присоединились к мятежникам…

Я уверен, исчезновение тела покойного Фэнча связано со смутой. И какая охота шляться теперь в джунглях, рискуя получить в зад хороший заряд дроби? Это в лучшем случае.

В городе только и разговору, что о пропавшем трупе. Черт их разберет, этих меланезийцев! Везде им мерещатся злые духи. Бездельник Сисоне, который покупает в таверне даже кипяток для кофе, уверяет, будто душа Фэнча поплыла в иной мир, но, отягченная злом, утонула на полпути в своей пироге…

Встреча с адмиралом Такибае назначена на завтрашнее утро. Мои попытки более точно определить время встречи аннигилировали, натолкнувшись на ухмылку Куины: «Не забывайте, где вы находитесь. Наш уклад отвергает торопливость как примету империалистического образа жизни…»

Делать нечего — валяюсь в постели, слушая шум и плеск ливня. Чувствую себя посвежевшим и бодрым…

Ознакомился с меланезийской кухней. С досадой обнаружил, что бананы, запеченные в пальмовых листьях, кальмары в кокосовом молоке и сладкий картофель с сырой рыбой стоят примерно столько же, сколько яичница с беконом и стейк с помидорами…

Я долго не женился — опасался нарваться на мегеру. Все женщины в век тотального эгоизма до поры до времени скрывают свое хищное нутро. Тут тебе восторги от Моцарта и Баха, цитаты из Руссо и Байрона, нежность по отношению к встречному ребенку и слезливая забота об общем завтраке. Уставший от бремени борьбы и одиночества мужчина тает и сдается. Измученный бесплодными упованиями, он хочет верить, что найденная им самка облегчит его жизнь, будет понимать его и служить ему вечно, независимо от дурного настроения, невзирая на занятость и отвращение к нежностям после перегрузки спиртным в компании нужных людей…