Лазарь Лагин - Голубой человек

– Не люблю я лысых! – на всякий случай смеется Фенл. – Нам девушкам, больше кудрявые нравятся… вроде тебя.

Теперь они смеются все трое. Шурка, та прямо до слез. Вытерает глаза, и тут Антошин замечает, что указательный палец ее левой руки забинтован чистой тряпицей.

– Эге – говорит он, – да у тебя что-то с пальцем приключилось!

– А это она… – начинает Феня.

– Не надо, Фенечка! – всполошилась Щурка. – Ой, Фенечка, миленькая, хорошенькая, ну не надо!

Она готова от смущения провалиться сквозь пол.

– Ну чего ж тут, Шурка, такого особенного, чтобы стесняться? – смеется Феня. – Какая я тебе Щурка! – переходит Шурка от обороны к нападению, – Я уже большая. Сама говоришь, служащий я человек, а ты все «Шурка» да «Щурка»!

– А чего ж тут Александра Степановна, такого скрывать? – подтрунивает над нею Феня. – Дело житейской. С каждым может случиться.

«Александра Степановна»!

Антошина словно током ударило: какое удивительное совладение!.. Шурка это Александра, а если ее но отчеству, так конечно, же она Степановна… И та Александра Степановна как-то раз шутила, что она родом сапожниикого классу…

Он пытливо, по-новому вглядывается в густо порозовевшее лицо вконец смутившееся девочки: похожа!.. Очень похожа!.. Во всяком случае, безусловно есть что-то общее, Это она – Александра Степановна Беклемишева (по мужу) но еще ребенок!..

Он старается ничем не выдавать своего волнения. Он спокойно, даже неправдоподобно, спокойно говорит:

– А что, если я сам попробукг угадать, что у тебя с пальцем случилось?

И улыбается, хотя его вот-вот прошибет слеза. Какое это все-таки, невероятное, потрясающее воображение открытие!

– Не угадаешь! – радуется Шурка, вмиг забыв о своих недавних переживаниях. – Вот ни за что не угадаешь! Голову даю об заклад!

– Ай, угадаю! – шутливо грозит ей Антошин и чувствует, что голос у него все же вздрагиваег от волнения.

Я так думаю, что ты колола щепки для самовара…

– Ой всплеснула Шурка руками и, в свою очередь, потрясенная, уставилась на Антошина. – С ума сойти!..

– …Значит, колола ты лучину и ненароком отхватила себе ножом кусок указательного пальца, – продолжает Антошин, следя за выражением Шуркинога лица. – Кусочек! – кричит Щурка на всю комнату свиданки. Не кусок, а кусочек!..

Жандарм делает ей замечание, и она уже молча показывает на другом пальце, какой именно кусочек она себе оттяпала. Получается как paз та самая половинка фаланги и как раз на том пальце, из-за отсутствия которой «историки-марксисты» сорок второго детдома прозвали старуху Беклемишеву «Беспалой».. Ну конечно же это она, выросшая Шурка Малахова!.. И это он, Юра Антошин, тот самый парень, который подарил ей вырезанный из газеты портрет Карла Маркса! Тот самый, который раньше принадлежал Конопатому… А уже она потом подарила его Музею Революции!.. Все сходится!.. Она!..

– Да ты не волнуйся! – по-своему поняла неожиданную дрожь в его голосе Шурка. – Уже он мне ну нисколечко не болит… Уже вторая неделя… И даже мне выгода через это: всю жизнь одним ногтем меньше стричь. Всем людям десять, а мне всего девять!..

Очевидно, она уже не впервые высказала это успокаивающее соображение, потому что Феня выслушала его без улыбки, как давно известное.

Казалось бы, после всего удивительного, что выпало на долю Антошина с Нового года, ничто уже не могло поразить его воображение. Но такое!..

Он поймал себя на том, что смотрит на девятилетнюю смышленую девчонку Шурку с тем глубочайшим; но пока еще ею не заслуженным почтением, которое неизменно вызывала в нем старая коммунистка Александра Степановна. Тогда он сделал над собой усилие и стал смотреть на нее с той нежностью, которую она и теперь и потом, через много-много лет, одинаково в нем вызывала.

Сколько раз и на воле и уже в тюрьме мучился Антошин размышлениями о будущей Шуркиной судьбе. Степан здоровьем некрепок, ночи напролет кашляет. Вдруг помрет? Тогда Ефросинье один путь-по миру с торбочкой. В деревне и без нее достаточно голодных ртов. Дядя Федосей, тот от бедных родственников как от нечистой силы открещивается. Он, Антошин, будет в тюрьме или в ссылке где-нибудь у черта на куличках. А с Шуркой что тогда будет? Антошин вспоминал слова Конопатого: «Из нее настоящий человек получится, если не погонит ее жизнь на бульвар», вспоминал Дусину судьбу, и ему становилось страшно.

Теперь он был за Шурку спокоен. Теперь он знал Шуркину судьбу по меньшей мере на шестьдесят пять лет вперед.

Всем хорошим, что в нем было, он считал себя обязанным доброму и строгому влиянию старой большевички Александры Степановны Беклемишевой, и ему было как-то не по себе, что она же, но еще не Александра Степановна, а пока что только Шурка, смотрит на него с огромным, ничем им не заслуженным уважением. Но он не мог оторвать от, Шурки глаз, смотрел; и не мог на нее насмотреться, и было на его лице при этом такое выражение, что девочка только поеживалась от неосознанного смущения.

До конца свидания оставалось уже совсем немного, когда он вдруг вспомнил про Ходынку. Встретятся ли они с Шуркой и Феней до мая девяносто шестого года, когда состоятся и так ужасно завершатся на Ходынском поле коронационные торжества? Скорее всего, не встретятся. Значит, надо их предупредить.

Но как?

– А мне какой сон нехороший приснился!. – сказал он вдруг, к великому удивлению Фени, которая с его же слов знала, что верить в сны глупо… Но Шурка отнеслась к его заявлению с живейшим интересом и приготовилась слушать. – Про Ходынское поле сон… Будто бы там большущее народное гулянье, и вдруг несчастье, и люди гибнут прямо тысячами… И взрослые, и дети… Ты, Шурочка, скажи маме, и отцу, и Полине, чтобы они ни за что не ходили на Ходынку, пока я не вернусь. Скажи, я очень их прошу, чтобы они обещали туда не ходить, а то мне в тюрьме ни сна не будет, ни спокойствия… Пускай там какое ни на есть будет интересное гулянье. Даже пускай там самые дорогие подарки будут давать – не ходите! Ни ты, ни мамка твоя, ни отец, ни Полина… И других, пусть удерживают… Скажи: такой у Егора был страшный сон, что с ума можно сойти… Обещаешь?

– Ага, – сказала Шурка, – обещаю.

– И чтобы они тебе в этом клятву дали. Понятно? Скажи, я велел, чтобы они тебе в этрм клятву дали.

– Скажу, – сказала Шурка.

– Ты, им жизни не давай, пока они не дадут тебе эту клятву.

– Не дам, – обещала Шурка. – Я от них не отстану, ты не сомневайся.

– Даже если отец тебе шпандырем будет грозиться, а ты все свое. Понятно?

– Ага, – сказала Шурка. – Он меня пускай шпандырем, а я все равно свое да свое.

Он увидел озадаченное Фенино лицо.

– И к тебе, Фенечка, тоже такая же просьба, И ко всем твоим, то есть нашим друзьям… Обещаешь?