Лазарь Лагин - Атавия Проксима

– Дети! – тихо сказал им отец, указывая дрожащим пальцем на доктора Раста. – Не бойтесь этого дяди. Это добрый дядя. Просите его. От этого дяди зависит ваша жизнь и счастье.

Дети не решились раскрыть рот. Они оробели перед чужими, сытыми, хорошо одетыми дядями и этой чужой, сказочной, непостижимо роскошной обстановкой.

– Ну, дети, ну! – подталкивал их Наудус. – Разве вы не запомнили, что надо сказать этому доброму дяде в белом халате? Не бойтесь, он добрый, он очень добрый доктор!

– Дядя доктор, – через силу выкрикнул старший мальчик, тощий, большеголовый, на тонких рахитичных ногах, огненно-рыжий, как и его отец. – Многоуважаемый дяденька доктор! Мы вас очень просим, пожалуйста, не лечите нашего папу, а то мы все умрем с голоду…

Он боязливо оглянулся на отца. Отец одобрительно кивнул.

– Еще проси, сынок, проси получше! И вы тоже. Просите же!

– Дяденька доктор, – начали в один голос все трое, – многоуважаемый дяденька доктор…

– Не надо! – поморщился Юзлесс. – Успокойтесь, Наудус, вас не будут лечить. Это я беру на себя.

– Я не могу быть убийцей! – взвизгнул вдруг доктор Раст и стал рвать на себе волосы. Ребята испуганно вскрикнули и спрятались за спину Наудуса, который стал гладить их, призывая к спокойствию. – Я не могу и не буду убийцей!

– Истерика! – презрительно усмехнулся Гомер Юзлесс, хотя и ему стало несколько не по себе.

– Ведь у вас тоже имеются дети! – робко проговорил Наудус, заглядывая Расту в глаза, и умоляюще прижал руку к сердцу.

– Я врач, вы слышите, врач! Пусть неважный, без практики, без будущего, пьяница, да-да-да-да, пьяница! Но я не могу, вы слышите, не могу!..

– Подумайте о своих детях, доктор, – тихо повторил Наудус. – Впервые за многие годы вы имеете возможность прилично их обеспечить. За эти несколько дней вы можете разбогатеть…

Раст затих.

– И вы, верно, хотели бы их обучить всем наукам и музыке, чтобы они играли на рояле и пели? Я бы тоже хотел, чтобы моя Рози училась петь… Рози!

Девочка беспокойно оглянулась по сторонам и, подталкиваемая в спину отцом, вышла на середину кабинета.

– Спой им, Рози! Пусть все услышат, как хорошо ты умеешь петь.

– Что спеть, папа?

– Про ураган.

Девочка запела:

Пускай грохочет ураган.

Я сыт и пьян, я сыт и пьян…

Юзлесс болезненно поморщился, Раст заткнул себе уши. Рози недоуменно остановилась, готовая разреветься.

– Не надо больше, дочка, – отец погладил ее по головке, и она юркнула за его спину. – Хорошо! – совсем тихо и совсем не угрожающе продолжал он и рассмеялся, тоже совсем тихо и ничуть не угрожающе, обращаясь к своим компаньонам: – Знаете, все это получилось на редкость забавно… Идемте, дети. Зачем лечить этот проклятый зуб, если мне все равно прямая дорога в петлю… До свидания, доктор, до свидания, господин Юзлесс.

– Черт с вами! – закричал доктор Раст на весь кабинет, не считаясь с тем, что его могут услышать в приемной. – Бог свидетель, я боролся, как мог, с этим адовым искушением, хотя у меня тоже дети и я их тоже должен поить и кормить… Черт с вами, Наудус, вы уже не маленький, и сами знаете, на что идете. И с вами Юзлесс, – ведь это вы втянули меня в эту дьявольскую игру! И нет больше честного человека Дугласа Раста!.. Садитесь в кресло, Наудус. Только пусть уйдут ваши ребята, потому что мне делается страшно, когда я вижу их лица.

– Благодарите доктора, дети! – еще тише и спокойнее прежнего проговорил Наудус. – Благодарите и навсегда запомните его доброе, хорошее лицо…

Юзлессу некогда было заниматься сантиментами. Он вышел в приемную и поставил клиентов в известность, что гонорар за предсказания повышается до ста кентавров, потому что медиум очень плох и стоило огромных трудов уговорить его выполнить свой долг перед обществом.

– Я просил бы вас учесть, – добавил он, – что сегодняшняя работа может ему обойтись значительно дороже того, что он заработает.

А тем временем Наудус упросил доктора Раста разрешить оставить ребят в кабинете, где-нибудь в уголке, за портьерой. Ему, Наудусу, будет легче на душе, если он будет знать, что они здесь, поблизости. Сегодня ему как-то особенно не хотелось бы с ними расставаться.

Раст только рукой махнул, хлебнул на кухне лошадиную дозу почти неразбавленного спирта, с трудом откашлялся и вернулся к исполнению своих прорицательных обязанностей.

Он только старался не смотреть в уголок кабинета, где из-за потертой плюшевой портьеры удивленно взирали на многократно повторявшееся таинство прорицания трое заморышей, которые были еще слишком юны, чтобы гордиться своим коренным атавским происхождением.

И каждый раз, когда после очередного рентгена и предсказания снова включался свет, Сим Наудус, преуспевающий гражданин могучей республики Атавия, улыбался своим детям, и его дети, в свою очередь, отвечали ему испуганными улыбками.

Прием клиентов закончился в половине второго ночи. На долю Сима Наудуса пришлось на этот раз около семисот кентавров, не считая тех трехсот, которые из собственной доли вручил ему доктор Дуглас Раст, и шестидесяти (двадцать процентов от трехсот!), которые ему торжественно преподнес от собственных щедрот Гомер Юзлесс, видный человек в мире рекламы, коммерческий директор и душа этого удивительного предприятия…

В шесть часов двадцать три минуты утра Сим Наудус скончался.

Пожары уже догорали. Только жирно-черная, с округлыми краями стена дыма, кое-где прорезываемая желтыми и малиновыми лезвиями пламени, по-прежнему стояла над нефтяными баками – высокая, тяжелая, студенистая, словно, фантастически-огромная, многоэтажная глыба черного студня.

По медленно оживавшим улицам Кремпа возвращались беженцы.

Над городом висел горький чад пожарищ. Подморозило. Падал реденький снежок. Он таял на теплых пепелищах, нехотя прикрывал тоненькой пеленой тротуары, мостовую, крыши, покореженные останки самолетов и их несчастных пассажиров, нарастал жиденькими печальными бровками на кровлях и вывесках.

Чем ближе к дому, тем быстрее становились шаги беженцев. Они ждали худшего и, найдя свои жилища в целости, переживали короткие минуты радости и успокоения. Но почти тотчас же ими овладевала мысль о чуме, которая если еще их и не поразила, то с минуты на минуту должна была настигнуть. И та же неотступная, тяжкая, леденящая сознание мысль о чуме притупляла горе тех, кто обнаруживал вместо родного дома лишь груду дымящихся головешек.

И вдруг на горизонте, совсем как утром, возникли несколько точек, приблизились, выросли, превратились в силуэты самолетов. Снова послышался все усиливающийся, такой ненавистный с сегодняшнего утра рев моторов.

И люди внизу заметались ожидании воздушного боя над их головами, в ожидании новых смертей, новых бомб и пожаров. Истерические вопли женщин, пронзительный плач детей разорвали сумрачную тишину серого зимнего дня. Те, кто еще сохранил способность бежать, ринулись на шоссе, остальные забились в подвалы, в подворотни или попросту попадали ничком на мокрую мостовую и заткнули себе уши.