Светлана Тулина - Дискрет

Выбеленное лицо Мима совершенно бесстрастно. Он висит, будто сломанная тряпичная кукла, с неестественно вывернутой головой, совершенно безучастный к происходящему. Словно это вовсе не его только что трясли, подняв за шкирку, как нашкодившего котенка. Словно шипятстрашным голосом вовсе не на него.

— Отпусти мальчика, Иоганн.

Старуха-гадалка появляется ниоткуда, словно соткавшись из рваных теней, залипших по углам, и кутаясь в них, как в ажурную черную шаль. Или это на самом деле шаль? После припадка сложно доверять зрению. После припадка сложно чему-либо доверять.

— Мальчик не виноват. Его вчера сиамцы гулять утащили. А ты же знаешь, как именно они любят гулять…

Мастер Дикс поворачивает железную маску в сторону старухи. Молчит. Потом разжимает пальцы, звякнув кольцами на фалангах. Мим падает безвольной тряпкой, но приземляется ловко, как кошка, на четыре точки. Поднимается одним движением. Но мастер Дикс уже уходит, бросив старухе через плечо свистящим шепотом:

— ПОЗОВИ НАШИХ.

Старуха растворяется в закулисных тенях так же незаметно, как и появилась. Вот только что была — и больше нет ее. Мим смотрит вслед мастеру Диксу и словно бы становится выше ростом. Делает пару шагов — тяжелых, неуверенных, так мог бы ходить только что оживший гранитный памятник. Арсению кажется, что он слышит жалобный скрип прогибающихся досок настила, как только что под шагами самого мастера Дикса. Мим, он такой, ему лишь бы было, с кого передрать что интересное.

Рядом кто-то несколько раз подряд ухает, неприятно и утробно. Звуки напоминают злорадное хихиканье — но таким глухим замедленным басом хихикать мог бы разве что осьминог на очень большой глубине.

Арсений с трудом поворачивает тяжелую голову и видит Человека-спрута. Тот взгромоздил свою бесформенную тушу на сундук с реквизитом, раскорячившись и свесив нижние щупальца. Серебристый котелок подрагивает в такт движениям лысой макушки, единственный глаз презрительно щурится. Арсения Человек-спрут не любит и обычно с ним не разговаривает, но сейчас ему, похоже, больно уж хочется хоть с кем-нибудь поделиться неприятной новостью.

— Хана вашему балагану! — говорит Человек-спрут и снова ухает, утробно и довольно. — И никакой больше воды! Понял, шиза недотравленная?

Человек-спрут не цирковой, просто прибившийся уродец. И больше цирка ненавидит, пожалуй, только детей, для развлечения которых вынужден каждый день просиживать по несколько часов в стеклянной бочке.

— И никакой воды! — гудит Человек-спрут и снова разражается злорадным уханьем. — Никакой мокрой, мерзкой, холодной воды… Никогда больше!

— В ЧЕМ ДЕЛО. ПОЧЕМУ НЕ РАБОТАЕМ.

Арсений вздрагивает. Шапитшталмейстер стоит в противоположном конце коридора. Но тихий голос его рвет Арсению барабанные перепонки и уже изнутри головы буравит висок. Человек-спрут раздавлен. Сползает с сундука, пытается возразить:

— Но ведь представления сегодня не будет!

— ПРЕДСТАВЛЕНИЕ БУДЕТ.

Человек-спрут уползает, подволакивая задние щупальца и бормоча что-то о людской тупости, мешающей поверить в данную в ощущениях реальность. Ну, например, в то, что для цирка все кончено. Или в сухопутного спрута. Мастер Дикс возвращается в кабинет, задергивает полог. Арсений видит, как туда же просачиваются цирковые — только основной состав, ни одного случайного или новенького. Последней заходит старуха-гадалка.

Арсений заставляет себя оторваться от спасительной штанги и преодолеть весь кажущийся бесконечным коридор между двух чуть подрагивающих матерчатых стен. Он — охранник, и сейчас его место там. У полотняных дверей кабинета. Это только разные уроды могут не понимать, что представление должно продолжаться, несмотря ни на что.

Человек-спрут сидит в бочке, поджав щупальца, и думает о раскаленном красном песке. Красный песок, сиреневое небо, жаркое марево над горизонтом. И никаких детей. И никакой воды.

Нигде. До самого горизонта.

Что может быть прекраснее?

Арсений стоит у входа в кабинет, в узком коридоре между стенкой шатра и внутренними отгородками. Закрытый полог отделяет его от собравшихся внутри, но ткань легко пропускает звуки. Ветер бьется во внешнюю стену, натянутая кожа вздрагивает, вздувается буграми и снова провисает. Шапито, огромный спящий зверь, ворочается во сне, передергивает шкурой, отгоняя назойливых двуногих насекомых. Зверь знает, что скоро все равно придется проснуться, поскольку представление должно продолжаться, несмотря ни на что, но пока, как может, растягивает последние минуты покоя.

Арсений стоит в узком проходе и чувствует, как холодные струйки пота текут у него по спине. Не от жары, и даже не от привычной слабости. Просто то, о чем говорят за опущенным пологом, непредставимо. Чудовищно. Немыслимо. Похоже, Человек-спрут прав и цирку действительно конец.

Сегодня ночью Мим поставил на кон в какой-то глупой карточной игре Шатер.

И проиграл.

Он вчера долго общался с сиамскими близнецами, а ведь всем известно, какие они азартные. А он слишком хороший Мим, не просто способный отобразить что угодно, а буквально вживающийся в отображаемое. Вот и вжился…

И проиграл-то не абы кому, а то ли каким-то важным бандитам, то ли представителям местной власти, впрочем, кто их тут различить способен? И сейчас цирковые пытаются что-то придумать. Они ведь не могут просто уйти. Арсений — мог бы, он не цирковой. Как и другие, недавно прибившиеся и еще не успевшие срастись с цирком намертво. Или не захотевшие, как этот вот недавний урод со щупальцами. Вот уж кого гибель цирка точно не коснется, такие везде выплывают. А Арсений не уйдет. Пусть даже он и не цирковой. Он охранник, и этим все сказано.

Арсению даже думать не хочется, что произойдет, если выход не будет найден до момента пробуждения огромного зверя, которому вряд ли понравится, что какой-то там Мим проиграл его шкуру. От таких мыслей в груди начинает жечь, словно под ребра набросали углей, и кашель рвет горло когтистой лапой изнутри…

В паре шагов от Арсения в кожаной стене возникает щель, пропуская жиденькую волну мутно-серого дневного света и Губбермана. Щель тут же смыкается, Губберман щурится и моргает, привыкая к закулисному полумраку. Обнаружив Арсения, самодовольно щерится и проворно семенит в его сторону. Арсений непроизвольно вжимается в кожаную стену — ему не нравится гибкий прощелыга, словно бы начисто лишенный костей и совести. В его присутствии Арсению всегда хочется отодвинуться, а потом — вымыть руки.

На счастье, Губберман просто направляется в кабинет шапитшталмейстера. Мазнув Арсения липким взглядом, откидывает полог и проскальзывает внутрь. Его голос звучит приглушенно и тоже как-то липко: