Эрик Флинт - 1632

Великая литература оградила ее душу от очередных ужасов. В тот день мужество поступало к ней как непосредственно от самого идальго, так и от поэзии битвы при Алфуэнте.

Она затаила дыхание. Не все выстрелы принадлежали идальго и его людям. Она узнала более глубокий рев пищалей наемников. Она боялась увидеть, что вот-вот белая рубашка идальго окрасится кровью.

И вот она увидела, как какой-то невидимый ветер рванул левый рукав идальго, оставив в нем сквозную дыру. Она зашипела, как кошка. Но крови не было. Не было. Не было.

Вдруг, как тоже шок своего рода — битва закончилась. Тишина, затем топот и вопли убегающих. Ребекка глубоко вздохнула, потом еще и еще. Внимательные глаза врача. Всего лишь беглый взгляд, и мавр повернулся к ее отцу. Легкая улыбка прошла по его лицу. Ребекка, осознавая значение этой улыбки, покраснела от смущения. Но не сильно. Просто пожилой человек, любующийся фигурой молодой женщины. Никакой угрозы для нее в этой улыбке не было.

Отпрянув от окна, Ребекка рухнула на мягкое сиденье кареты. Она заплакала, закрыв лицо руками.

Через некоторое время, не прошло и трех секунд, она снова услышала скрип отворяющейся двери кареты. Она почувствовала, как в фургон зашел он, идальго. Осторожно, он опустился на сиденье рядом с ней и обнял ее за плечо. Не удивляясь неуместности своих действия, она склонилась к его плечу и уткнулась лицом в его грудь.

Мягкий шелк, твердые мышцы. Никакой крови.

— Спасибо, — прошептала она.

Он ничего не сказал. В этом не было никакой необходимости. Впервые с тех пор, как весь этот ужас начался в тот день, Ребекка почувствовала, что все ее напряжение и страх покинули ее. Впервые за многие годы, возможно.

Странно, что именно это пришло ей в голову. Отринув ужасы в надежных руках незнакомого человека, она могла думать только о той, залитой солнцем и наполненной великолепной поэзией земле, которую она никогда в жизни не видела. Вытирая слезы об его шелковую рубашку, она вспомнила оду Авраама ибн Эзры к своему плащу:

Идальго не оставался в фургоне надолго. Не больше двух минут. Ребекка не была точно уверена. Несколько из его людей подошли к экипажу. Состоялся быстрый обмен словами. Ребекка не могла понять многое из разговора, отчасти из-за акцента и отчасти потому, что они использовали незнакомые ей термины. И это было странным. Ребекка родилась и выросла в Лондоне. Она думала, что была знакомы с любыми нюансами английского языка.

Но она поняла суть их обсуждении. И в этом тоже было что-то странное. Идальго и его люди, казалось, были озадачены своим местонахождением. Они также были в очевидном замешательстве по поводу своих дальнейших действий.

Странно, очень странно. Страх снова начал закрадываться в сердце Ребекки. Идальго был человеком, которого все они явно уважали и обращались к нему за распоряжениями, но они не обращались к нему, как к дворянину. Это означало, что, несмотря на его галантность, он, видимо, был предводителем наемников. Пожалуй, внебрачный сын какого-нибудь мелкого барона одной из провинций Англии. Это могло бы объяснить и акцент.

Ребекка съежилась на своем сиденье. Наемники были изрядными мерзавцами, это знали все. Преступники без рода и племени. Особенно здесь, в Священной Римской империи, погрузившейся в пламя войны.

Ее глаза с мольбой обратились к отцу. Но на поддержку с его стороны можно было не рассчитывать. Ее отец боролся за свою жизнь. Мавританский врач держал его за руку и давал ему время от времени маленькие таблетки из флакона, взятого из его коробки. Ребекка даже и не думала возражать против такого лечение. Черный доктор излучал ауру компетентности и уверенности.

Идальго вернулся к экипажу. Ребекка робко повернула к нему голову.

Невозмутимое лицо. В глазах явно светилось дружелюбие. И еще кое-что, она сглотнула. Она знала значение таких взглядов. Она видела их и раньше, в Амстердаме, от некоторых из наиболее уверенных в себе молодых мужчин в еврейском квартале. Восхищение; оценка. Желание, даже завуалированное под вежливость.

Но через некоторое время она решила, что там не было никаких следов похоти. По крайней мере, ей так показалось. И с которой Ребекка была на самом деле знакома лишь по романтическим версиям, которые она находила в некоторых книгах отца. В романах, которые она прятала среди толстых томов теологии в библиотеке своего дома в Амстердаме — так, чтобы ее отец не заметил ее неблаговидного интереса.

Она ощутила прилив боли, вспоминая библиотеку. Она любила эту комнату. Любила за ее тишину и покой. За хорошие книги, которыми были заполнены все стены. Ее отец, по-сути, жил только прошлым, и как правило, презирал нынешние времена. Но для одного современного изобретения у ее отца не было ничего, кроме похвалы: книгопечатания.

— Только за одно это, — имел он обыкновение говорить, — Бог простит германцев за их многие преступления.

И вот теперь они в германских землях. Скитаясь по дорогам войны, в поисках убежища перед лицом надвигающейся бури. Или так, по крайней мере, они надеялись. Она никогда не увидит эту библиотеку снова, и на мгновение Ребекка Абрабанель снова ощутила боль потери. Ее детство ушло вместе с ней, и ее девичество тоже. Ей было двадцать три года. Хотела она того или нет, но обязанности взрослой женщины упали на ее плечи.

Она распрямила плечи и собрала всю свою решимость и мужество. Это движение отразилось в глазах идальго. Восхищение, скрывающееся в этих синих бездонных глазах, вырвалось наружу. Ребекка не знала, затаиться или улыбнуться в ответ.

Она сама не поняла, как улыбка появилась на ее лице. Вопреки строгому воспитанию, что само по себе было странно.

Идальго заговорил. Какими-то рублеными фразами, полными своеобразных сокращений и идиом. Автоматически, Ребекка переводила его слова на свой официальный английский язык.

— С вашего позволения, сударыня, нам придется воспользоваться вашим фургоном. У нас есть раненые, которых нужно отвезти для надлежащего лечения.