Ким Робинсон - Марсианская трилогия

Затем он припарковался так, чтобы ему открывался живописный вид, и ушёл пешком в лес, где уселся между корнями большого дерева. Вокруг никого не было, стояла тёплая осенняя ночь, земля казалось чёрной и шершавой. Цикады кружили, издавая свой внеземной гул, сверчки стрекотали свои последние скорбные песни, чувствуя приближение мороза, который их убьёт. И все показалось ему таким странным … разве он в самом деле был готов насовсем покинуть этот мир? Сидя на этой земле, он желал сбросить скорлупу и возродиться кем-то другим, лучшим, более могущественным, благородным, долгоживущим — кем-то вроде дерева. Но, конечно, ничего этого не произошло; он лежал на земле, уже отрезанный от неё. Уже ставший марсианином.

И он проснулся, а потом целый день его не покидала тревога.

А потом ещё хуже — ему приснился Джон. Ему снилась ночь, когда он был в Вашингтоне и смотрел на Джона по телевизору, смотрел, как тот делает первые шаги по Марсу и за ним, отставая ненамного, следуют ещё трое. Фрэнк проводил официальное торжественное мероприятия в НАСА и бродил по улицам, тёплой вашингтонской ночью в лето 2020-го. Первая высадка Джона входила в план — он отдал ему это право, словно пожертвовав ферзя, потому что первый экипаж должен был получить такую дозу радиации, что после возвращения больше никуда не смог бы полететь. Но они проложили бы дорогу для нового перелёта — на этот раз колонистов, которые останутся на Марсе насовсем. Это была настоящая игра, и её Фрэнк и собирался вести.

И все же в ту историческую ночь он пребывал в подавленном настроении. Он вернулся в свою квартиру в районе Дюпон-сёркл, избавился от следящего за ним агента ФБР и проскользнул в тёмный бар, где стал смотреть телевизор из-за барной стойки, попивая бурбон, прямо как его отец, а из телевизора исходил марсианский свет, раскрашивая тёмную комнату красным. И пока он пил и слушал бессвязную речь Джона, его настроение ухудшалось все сильнее и сильнее. Сосредоточиться на своём плане ему было тяжело. Он напивался. В баре было шумно, толпа ни на что не обращала внимание; пусть высадка Джона и не осталась совсем незамеченной. Но здесь передача с Марса — лишь одно из доступных развлечений наравне с игрой «Буллете», на которую то и дело переключал один из барменов. Затем щелчок — и снова возникла картинка с равнины Хриса. Мужчина, сидевший рядом, выругался.

— На Марсе играть в баскетбол будет чертовски интересно, — заметил Фрэнк с флоридским акцентом, от которого избавился много лет назад.

— Надо будет бросать мяч повыше, чтобы не поразбивать друг другу головы.

— Конечно, но ты подумай, как там можно прыгать. Хоть двадцатифутовые данки можно делать без проблем.

— И что, даже белые смогут прыгать так высоко? Скажешь тоже! Ты бы оставил баскетбол в покое, а то там появятся такие же проблемы, что и здесь.

Фрэнк рассмеялся. На улице было жарко, стояла душная вашингтонская ночь, и он плёлся домой в дурном настроении, которое с каждым шагом становилось все мрачнее. А проходя мимо одного из дюпонских нищих, достал десятидолларовую купюру и швырнул её в мужчину, и, когда тот поймал её, Фрэнк пихнул его и крикнул:

— Пошел! Найди работу!

Но затем показались люди, выходившие из метро, и он, взволнованный и разъяренный, поспешил прочь. Нищие просто валялись в проходах. Сегодня люди высадились на Марс, а на улицах столицы находились нищие, и все юристы каждый день проходили мимо, а все их разговоры о свободе и справедливости были не более чем прикрытием их алчности.

— На Марсе мы сделаем по-другому , — сердито проговорил Фрэнк и внезапно захотел оказаться там сейчас же, минуя годы тщательных подготовок, ожиданий, выступлений.

— Найди чёртову работу! — крикнул он другому бездомному.

Затем подошёл к своему дому, где в вестибюле скучали охранники — люди, тратившие свои жизни, не занимаясь ничем. Когда он поднялся наверх, его руки тряслись так крупно, что поначалу не удавалось открыть дверь, а оказавшись наконец внутри, он замер, придя в ужас при виде своей уютной чиновничьей мебели и остальных декораций, призванных лишь производить впечатление на редких посетителей — по сути, только сотрудников НАСА и ФБР. Ничего для него самого. Ничего . Ничего, кроме того, что требовалось для плана.

И затем он проснулся, один, в марсоходе, бороздящем Большой Уступ.

Наконец он вернулся из своей кошмарной сновидческой экспедиции. Снова оказавшись в караване, он обнаружил, что ему было тяжело общаться. Зейк пригласил его на кофе, и, чтобы расслабиться в мужской компании, он проглотил таблетку успокоительного на основе опиума. Он уселся на своё место в марсоходе Зейка и подождал, пока хозяин раздаст чашечки кофе размером с головку чеснока. Справа от Джона сидел Унси аль-Хал и подробно рассказывал об исламском видении истории и о его формировании во время джахилии, или в доисламский период. Аль-Хал никогда не проявлял дружелюбия, и, когда Фрэнк попытался передать ему чашку кофе, как то предусматривала традиционная вежливость, аль-Хал резко настоял, что эта честь принадлежала Фрэнку, что аль-Хал не мог на неё претендовать. Это было типичное оскорбление. Очередное проявление иерархии — нельзя было оказывать любезности тому, кто стоял выше в системе, любезности передавались лишь сверху вниз. Альфа-самцы, очередность приема пищи — с таким же успехом они могли оказаться в саванне (или в Вашингтоне), где снова, как приматы, стремились бы доминировать над другими.

Фрэнк заскрежетал зубами, и, когда аль-Хал продолжил разглагольствовать, сказал:

— А что там насчёт ваших женщин?

Это всех ошарашило, а аль-Хал пожал плечами:

— В исламе мужчины и женщины исполняют разные роли. Так же, как и на Западе. Это обосновано биологически.

Фрэнк потряс головой и ощутил, как она загудела от таблеток, словно от чёрного груза прошлого. Давление на слой отвращения, находившийся в глубине его сознания, возросло, и что-то заставило этот слой подняться наружу — вдруг ему все стало все равно, он больше не мог притворяться, как прежде. Ему надоела вся эта фальшь, вязкое горючее, на котором работало это приличное общество, скрежеща своей мерзкой дорогой.

— Да, — согласился он, — но это же рабство, разве нет?

Окружавшие его мужчины застыли на месте, пораженные услышанным словом.

Разве нет? — повторил он, беспомощно ощущая, как слова фонтаном вылетают из его рта. — Ваши жены и дочери бесправны, значит, это рабство. Вы можете хорошо с ними обходиться, но они могут оставаться рабами с особой, сокровенной властью над своими хозяевами, но отношения хозяина и раба здесь всегда запутываются. Значит, все эти отношения спутаны и натянуты так, что вот-вот порвутся.