Ким Робинсон - Марсианская трилогия

Теперь, когда и Земля, и Марс все сильнее испытывали проблему перенаселения, марсианские кооперативы делали все возможное, чтобы ускорить развитие новых астероидных городов. Кроме того, строились крупные купольные поселения на лунах Юпитера и Сатурна, а с недавних пор и на Уране, плюс следующим, судя по всему, был Нептун и, может, даже Плутон. Крупные спутники внутренних газовых гигантов были действительно большими, все равно что малые планеты, и на каждом из них имелись обитатели, запускавшие там проекты терраформирования, длительность которых зависела от местной ситуации. Ни один из них нельзя было терраформировать быстро, зато везде это было возможно до определённой степени, а некоторые даже предлагали волнующую возможность создать новый мир. Титан, например, начинал выходить из азотной завесы, потому что поселенцы, которые жили под куполами на малых лунах поблизости, нагрели его атмосферу и накачали её кислородом. Летучие газы на Титане хорошо подходили для терраформирования, и, хотя он находился на значительном расстоянии от Солнца и получал всего один процент земной инсоляции, длинные ряды зеркал добавляли все больше света, и местные рассматривали возможность установки дейтериевых ядерных фонарей, которые свободно висели бы на его орбите и освещали ещё сильнее. Это могло стать альтернативой другому приспособлению, которое сатурнианцы не желали использовать, известному как газовый фонарь. Такие устройства сейчас летали в верхних слоях атмосферы Юпитера и Урана, собирая гелий-3 и другие газы и производя пламя, чей свет отражался за пределы электромагнитных дисков. Но сатурнианцы отказались их запускать, так как не хотели нарушать внешний вид своей окольцованной планеты.

Таким образом, марсианские кооперативы весьма активно занимались развитием этих внешних орбит, помогая марсианам и землянам эмигрировать в новые маленькие миры. По ходу этого процесса сотни, а затем и тысячи астероидов и мини-лун обрели местное население и названия, и дело спорилось, став тем, что одни окрестили взрывной диаспорой, другие – просто аччелерандо [36] . Люди взялись за идею, и проект набрал силу, которая ощущалась повсюду, выражая всевозрастающее желание человечества создавать новое, его стойкость и многообразие. И аччелерандо также воспринималось как отклик на тяжелейший кризис популяционного всплеска, настолько сильный, что наводнение на Земле 2129 года в сравнении с ним выглядело не более чем обычным приливом. Этот кризис мог привести к полному краху, погрузить человечество в хаос и варварство, но встретился лицом к лицу с величайшим расцветом цивилизации в её истории, с новым Ренессансом.

Многие историки, социологи и другие общественные наблюдатели пытались объяснить столь выразительную природу этой самой сознательной из эпох. Одна из исторических школ, Группа потопа, вспомнив великое наводнение, объявила его причиной нового Ренессанса – тогда случился вынужденный переход на более высокий уровень. Другая научная школа применила так называемое Техническое Объяснение: утверждалось, что человечество перешло на новый уровень технологического развития – так же, как это происходило примерно каждые полвека со времён первой промышленной революции. Группа потопа предпочитала термин «диаспора», Техники – «аччелерандо». Позднее, в 2170-х, марсианский историк Шарлотта Дорса-Бревиа написала и опубликовала глубокую многотомную аналитическую метаисторию, как она сама её назвала, в которой утверждалось, что великое наводнение действительно послужило спусковым крючком, а техническое развитие – механизмом содействия, но особый характер нового Ренессанса был вызван чем-то гораздо более фундаментальным, а именно переходом от одного типа глобальной социально-экономической системы к следующему. Она описала так называемый остаточный/появляющийся комплекс наслаивающихся парадигм, в котором каждая значительная социально-экономическая эра складывалась из примерно равных частей смежных с ней систем в ближайшем прошлом и в ближайшем будущем. Однако эти периоды «до» и «после» были не единственными: они составляли основу системы и включали в себя её наиболее несовместимые компоненты, но дополнительные важные свойства обеспечивались особенно стойкими чертами более древних систем, а также теми слабыми и неуверенными предположениями, которым предстояло развиться много позже.

Феодализм, например, по мнению Шарлотты, возник на стыке остаточной системы абсолютной духовной монархии и появляющейся системы капитализма, а также важных отголосков более древнего варварского строя и слабых предвестий более позднего индивидуалистического гуманизма. Столкновение этих сил смещалось во времени до тех пор, пока в шестнадцатом веке Ренессанс не возвестил наступление эры капитализма. Тот тогда складывался из противоборствующих элементов остаточного феодализма и появляющегося строя будущего, который лишь теперь стал характеризоваться тем, что Шарлотта называла демократией. Потому что сейчас, как утверждала Шарлотта, они – во всяком случае, на Марсе – жили как раз в эпоху демократии. Стало быть, капитализм, подобно всем остальным эпохам, представлял собой сочетание двух систем, остро противостоящих друг другу. Эту несовместимость составляющих подчёркивал горький опыт его критической тени – социализма, который теоретически предполагал становление истинной демократии и взывал к ней, но в попытке её достижения применял доступные в то время методы, ничем не отличающиеся от феодальных и широко используемые в самом капитализме. В итоге оба варианта завершили своё развитие примерно таким же разрушительным и незаслуженным образом, что и их общий предшественник. Феодальные иерархии в капитализме нашли своё отражение в пережитых социальных экспериментах, да и вся эра стала напряжённой и беспорядочной борьбой, показавшей несколько разных вариантов активного противостояния феодализма и демократии.

И наконец, эпоха демократии на Марсе началась, сменив эру капитализма. Она тоже, если следовать логике Шарлотты, неизбежно служила борьбой остаточного и появляющегося – между спорными, конкурентными остатками капиталистической системы и появляющимися элементами порядка, выходящего за пределы демократии, – его пока нельзя было как следует охарактеризовать, так как его ещё не существовало, но Шарлотта отваживалась называть этот порядок Гармонией, или Всеобщей благодатью. Этот умозрительный скачок она совершила отчасти в результате тщательного изучения различий между кооперативной экономикой и капитализмом и отчасти – охватывая ещё бо́льшую метаисторическую перспективу и выделяя в истории широкое движение, которое эксперты прозвали Большими качелями, – движения от остаточных иерархий доминирования, что существовали у наших предков-приматов в саваннах, к крайне медленно, неопределённо и с трудом появляющейся чистой гармонии и равенству, которые затем должны были характеризовать самую истинную демократию. Оба этих долго противоборствующих элемента существовали всегда, заявляла Шарлотта, создавая Большие качели, баланс между которыми медленно и неравномерно смещался на протяжении всей истории человечества. Иерархии доминирования ложились в основу всех систем, представленных до этих пор, но демократические ценности в то же время всегда считались надеждой и целью, которые выражались в самоощущении каждого примата и недовольстве иерархической системой, которую в итоге приходилось навязывать силой. И поскольку баланс качелей этой метаистории смещался на протяжении столетий, то несовершенные попытки установить демократию постепенно набирали силу. Так что лишь малая доля людей считалась по-настоящему равными в рабовладельческих обществах, таких как Древняя Греция или Америка времён революции, и круг этих равных только чуть-чуть ширился при более поздних «капиталистических демократиях». Но с каждым переходом от одной системы к следующей круг равных граждан увеличивался на какую-то величину, пока не только все люди (во всяком случае, теоретически) стали равны, но заходила речь и о равенстве животных и даже растений, экосистем и их элементов. Шарлотта рассматривала эти последние расширения «гражданственности» как одни из предвестий появляющейся системы, которая могла заступить вслед за демократией, то есть ожидаемым ею периодом утопической «гармонии». Намеки на неё были слабы, а желанная, но далекая система – лишь смутной гипотезой. Когда Сакс Расселл прочитал последние тома её труда и, страстно углубляясь в бесконечные примеры и доказательства (они здорово сокращали объем самой её работы, которая к тому же была чисто умозрительной), в возбуждении обнаружил общую парадигму, которая могла, наконец, прояснить для него историю, то задался вопросом, наступит ли когда-нибудь эта предполагаемая эпоха вселенской гармонии и благодати. Ему это казалось возможным. Более того, он считал вероятным, что сквозь историю человечества тянулась асимптотическая кривая, которая вела цивилизацию в состоянии нескончаемой борьбы даже в эпоху демократии и всегда направляла её вверх, никогда не снижаясь и не повышаясь чересчур резко. Но также ему казалось, что такое состояние само по себе было достаточно положительной чертой, чтобы считать цивилизацию успешной. А достаточно – значит достаточно.