Ким Робинсон - Марсианская трилогия

Наконец, наступило утро. Они встали на рассвете и, освещённые тусклым светом, наскоро поужинали фруктами, круассанами, хлебом и кофе. Каждая скала и холм отбрасывали на запад длинные тени. Как это знакомо.

Они были готовы. Иного пути не было. Собравшись вместе, они глубоко вдохнули и издали несколько беспокойных смешков, не в силах смотреть друг другу в глаза.

И только Майя до сих пор отказывалась пройти процедуру. Никто не мог её убедить.

– Я не буду, – повторяла она всю прошлую ночь. – Кому-то придётся за вами присматривать, если вы все сойдете с ума. Пусть это стану я.

Сакс думал, что она изменит мнение, что она просто упрямилась, как всегда, но теперь он лишь недоумевал:

– Я думал, у тебя самые серьёзные проблемы с памятью из нас всех.

– Наверное.

– Тогда для тебя есть смысл пройти процедуру. Мишель давал тебе много лекарств от психических расстройств.

– Я не хочу, – проговорила она, посмотрев ему в глаза.

Он вздохнул.

– Я тебя не понимаю, Майя.

– Я знаю.

И она ушла в старый медпункт в углу, заняв место санитара. Все было готово. Она стала подзывать их по одному и, беря ультразвуковые инъекторы, прижимала к их шеям и с нажатием кнопки вводила им часть комплекса. Затем давала таблетки, содержащие остальную его часть, и помогала вставить беруши, изготовленные для каждого индивидуально и служившие для передачи электромагнитных волн. Сидя в напряженном молчании на кухне, они ждали, пока все завершат процедуру. Тогда Майя проводила их к двери и вывела наружу. И они вышли.

Сакс увидел и прочувствовал образ: яркий свет, ему сдавливает череп, он задыхается, отплевывается. Прохладный воздух, голос матери, будто животный крик:

– Ой? Ой? Ой! Ой!

Затем он лежал на груди, весь в поту и продрогший.

– Во дела.

Гиппокамп был одним из особых участков мозга, которые при прохождении процедуры получили сильную стимуляцию. Это означало, что лимбическая система Сакса, раскинувшаяся под гиппокампом, как сетка под грецким орехом, также была стимулирована, словно орех подпрыгивал на батуте из нервов, и тот резонировал или даже издавал пружинящие звуки. Так Сакс ощутил то, что, несомненно, должно было превратиться в поток эмоций: он не чувствовал ничего определённого, а все эмоции сразу, примерно одинаковой глубины и свободные от всего. Радость, печаль, любовь, ненависть, возбуждение, уныние, надежда, страх, щедрость, жадность – многие из них не отвечали противоположным себе и большинству других эмоций, что в нем бурлили. Итогом этой перенасыщенной смеси – во всяком случае для Сакса, который сидел на скамье возле сводчатых отсеков и тяжело дышал, – стало безудержно набирающее силу ощущение, будто все вокруг приобретает смысл. Оно то раздирало душу, то наполняло сердце – словно его грудь распирало от океанов облаков, и он едва мог дышать. Это походило на ностальгию в энной степени, нечто всеохватывающее, даже, может быть, блаженство – чистая возвышенность чувств, вызванная уже тем, что он просто сидел там, просто был жив! Но во всем этом присутствовала острая боль потери, сожаление об ушедшем времени, страх смерти, страх всего, скорбь по Мишелю, по Джону, по всем. Это так разнилось с привычным спокойствием Сакса, которого порой и вовсе называли флегматичным, что он почти потерял контроль над собой – не в силах пошевелиться, он несколько минут лишь горько сожалел о том, что вообще задумал подобный эксперимент. Это было так глупо и безрассудно – теперь его все будут вечно ненавидеть.

Растерянный, почти ошеломлённый, он решил попробовать прогуляться – может быть, это прояснит его разум? Оказалось, что идти он мог: поднялся со скамьи, выровнялся, удержал равновесие и двинулся вперёд. Он старался обходить других, блуждавших, каждый в своём мире, не обращая на него внимания так же, как и он на них, – они проходили друг мимо друга, точно мимо неодушевленных предметов. А потом он оказался на открытом просторе прилегающей к Андерхиллу территории, обдуваемый прохладным утренним ветерком, прошёл мимо соляных пирамид под необычно голубым небом.

Остановился и посмотрел вокруг, задумался, удивлённо хмыкнул и замер на месте – ноги на миг перестали его слушаться. Внезапно он вспомнил все.

Ну не так чтобы вообще все. Он не мог, например, сказать, что ел на завтрак 13 августа-2 2029 года – в этом результат подтверждал предположение, что события, связанные с естественной активностью, не различались настолько, чтобы запоминать их индивидуально. Только в общих чертах… в конце 2020-х он начинал свои дни в юго-западном углу сводчатых отсеков, где делил спальню верхнего этажа с Хироко, Евгенией, Риа и Ивао. Когда эта спальня возникла перед его мысленным взглядом, в голове у него замелькали эксперименты, происшествия и разговоры. Узел в пространстве-времени, заставляющий вибрировать всю сеть, сплетенную из дней. Красивая спина Риа, моющей подмышки в другой части комнаты. Обидные слова, сказанные по небрежности. Влад, рассуждающий о вырезании генов. Они с Владом стояли на этом самом месте в ту первую минуту, когда оказались на Марсе, и смотрели вокруг, не говоря друг другу ни слова, просто постигая гравитацию, розовое небо и близкие горизонты, которые выглядели так же, как и сейчас, столько лет спустя – ареологическое время тянулось медленно и долго. Одетые в прогулочники, они ощущали себя полыми. Чернобылю требовалось больше бетона, чем можно было изготовить в разреженном, сухом и холодном воздухе. Надя как-то нашла выход, но как? Нагрела его, да, точно. Надя в те годы много чего построила – сводчатые отсеки, заводы, аркаду; кто бы мог предположить, что человек, который так тихо вёл себя на «Аресе», окажется таким знающим и энергичным? Он очень давно не вспоминал об этом впечатлении, которое составил о ней на «Аресе». А как она мучилась, когда Татьяну Дурову раздавило упавшим краном, они все тогда были потрясены – все, кроме Мишеля, который оказался удивительно равнодушным к несчастью, к их первой смерти. Вспомнит ли Надя об этом сейчас? Непременно вспомнит, если подумает об этом. Сакс не мог быть исключением, то есть если процедура помогла ему, то поможет и другим. Василий, воевавший на стороне УДМ ООН в обеих революциях, – с чего это он его вспомнил? Казалось, он был поражён, но это мог быть и восторг – все, что угодно, некое всеохватывающее чувство, ощущение насыщенности, судя по всему служившее одним из первых последствий лечения. Наверное, он теперь помнил и смерть Татьяны. Однажды в Антарктиде он вышел с ней в поход, и она поскользнулась на камне, вывихнув лодыжку, и им пришлось ждать на ригеле Нуссбаум, пока вертолет со станции Мак-Мердо заберет их, чтобы доставить на базу. Он забыл об этом на многие годы, а потом Филлис напомнила ему в ночь, когда взяла его под арест, а потом он забыл снова – до этого дня. Два раза за два столетия, но теперь оно вернулось вполне: низкое солнце, холод, роскошный вид Сухих долин, зависть Филлис к красоте Татьяны. То, что их красота должна была умереть первой, было знаком, первейшим проклятьем. Марс как Плутон, планета страха и ужаса. И теперь, когда их обеих не было в живых, Сакс остался последним носителем воспоминаний о том дне в Антарктике – а когда уйдёт он, то и тот исчезнет безвозвратно. Да, человек запоминал именно ту часть прошлого, которую сильнее всего прочувствовал, те события, когда эмоции превышали определённый порог, как-то: великие радости, великие потрясения, великие трагедии. И малые тоже. В седьмом классе его исключили из баскетбольной команды, и, когда прочитал список, он плакал возле питьевого фонтана на дальнем конце школьной территории, думая: «Я буду помнить об этом всю жизнь!» Ей-богу, так и вышло. Великая красота.