Unknown - Венок Альянса (СИ)

– Андо, о чём ты?

– Скажите, вы любили когда-нибудь так сильно, что даже при воспоминании о взгляде на этого человека становилось и больно и сладко?

– Мне, возможно, в мои годы не пристали разговоры о юношеской пылкости чувств, но думаю, я знаю, о чём ты говоришь, Андо.

– Когда смотришь на этого человека, кажется, словно смотришь на солнце. Страшно от того, насколько он внутри, насколько он проник в сознание, насколько заполнил его своим телом, светом, голосом. Насколько родным становится этот голос. И как страшно, до спазмов в горле страшно его терять. Кажется, что не вынесешь этого, хотя знаешь - вынесешь, сможешь пережить, и это, пожалуй самое страшное. Потому что то, что переживёт - не будет уже собой в полной мере. И хочется сказать, как сильно иногда хочется сказать ему всё, что чувствуешь, но имеет ли это смысл, нужно ли это, уместно ли? Говорят, никто не знает, что ждёт в будущем. А если знаешь? А если.. Будущего не будет? Как поступить, если всё то, что внутри, никак не хочет успокаиваться, трансформироваться во что-то приемлемое и нормальное? Стоит ли вообще… обращать на себя внимание, если.. Никакого шанса, призрачной надежды на ответное притяжение нет и быть не должно?

– Андо… о чём, о ком ты говоришь?

Парень осторожно прикоснулся к руке Шеридана, не отводя взгляда от его глаз.

– О себе. Это просто алкоголь. И просто странное, радостное и смущающее обстоятельство, при котором мы с вами выпиваем и говорим обо всём. И я, пожалуй, позволю себе немного лишнего, и скажу то, что никогда не должно было звучать здесь. И никогда не сказал бы, не выпив столько. Джон Шеридан… Я люблю вас.

Шеридан шумно сглотнул. Каким бы бредовым ни был этот вечер, этот разговор, этого он ожидать не мог. Вот теперь, пожалуй, его удивить и шокировать не сможет уже ничто. Что за дрянь этот гад Майкл подмешал в приличное виски?

– Э… Я рад, если действительно сделал для тебя что-то достаточно значимое, чтобы заслужить такие слова…

– Сделали, - улыбаясь произнес Андо, осторожно проводя рукой по щеке Шеридана, - Вы сделали так много для меня… У меня никогда не было отца… в понятном и простом, самом простом смысле этих слов. Все, кого я любил, все, кого я люблю - настолько далеко, что это непостижимое расстояние. Никогда не дотянуться, потому что некоторые линии, которые проводит жизнь и смерть, нельзя пересекать. Я терял, даже не успев обрести. Отец, мать, отчим, Рикардо… Их было так мало, и в то же время - так много для меня. Но вы - вы живой, вы со мной, и это… этого тоже безумно много. Мне никогда не выразить ни на одном языке, как я счастлив сейчас быть с вами. Какие чувства внутри меня, как сильно они просятся наружу, будь то слова или действия. И мне, правда, всё сложнее сдерживать себя… Когда изнутри рвется такое огромное, намного больше, чем способен вместить в себя, счастье…

Шеридан оторопело следил взглядом за рукой Андо, сползающей по его груди.

– Я не совсем понимаю, о чём ты говоришь, Андо… что ты делаешь…

Андо выдохнул, судорожно, немного нервно и совсем стыдясь того, что он так далеко зашёл, но в то же время алкоголь в крови настойчиво требовал движения. Разве не за то все миры и расы, кроме, конечно, минбарцев, так превозносят алкоголь, что он позволяет человеку то, о чём он не посмел бы и думать трезвым?

– Это нормально, что вы не … господи…

Телепат рванулся навстречу удивленному лицу президента, падая на колени, и впиваясь жадным поцелуем в его приоткрытые губы. Шеридан охнул и покачнулся под этим шквалом, неуверенно взмахнув рукой - едва ли понимая, что пытается сделать, оттолкнуть ли Андо или прижать его к себе. Здесь и не могло быть рассудочных решений, рассудок капитулировал перед избыточными для него откровениями ещё до этого.

У Андо в голове словно взорвалось солнце, то самое солнце, о котором он говорил совсем недавно. Губы Шеридана были на удивление мягкими, сухими, чуть шершавыми, такими желанными. Парень не смог бы точно сказать, что с ним произошло в этот момент, вся вселенная закружилась, мир завертелся в калейдоскопе картинок, мыслей-образов Джона, которые невольно улавливал Андо. Он не хотел подсматривать, не хотел смущать и не хотел пользоваться таким преимуществом перед этим человеком, но и отказаться от того, что вместе с порывом поцеловать хлынуло в него потоком света, он не мог. Парень, уже плохо соображая, что вообще делает, обвил руки вокруг шеи Джона, притягивая его к себе ближе, ещё больше углубляя поцелуй. Как хорошо, что от чувств нельзя сгореть, иначе он бы уже превратился в кучку пепла, так сильно бьёт в груди этот там-там, руки дрожат, губы дрожат, страшно отстраниться, чтобы вдохнуть, но дышать уже нечем, и надо, надо возобладать над своими желаниями, в конце концов, он и так сбил президента с толку уже всем предыдущим. Сквозь яркие световые вспышки своих собственных эмоций, Андо увидел его, на секунду, всего на секунду - этот свет внутри, словно медленно угасающий заряд батарейки, когда на экране уже горит последняя чёрточка красным, сигнализируя о скором отключении питания. Это было по-настоящему больно, по-настоящему страшно. Там, на Драсе, он боялся не оправдать возложенных на него надежд, на Минбаре, по прибытии, он боялся, что его сила не подвластна контролю, боялся как приговора отказа учителей от него. На Центавре боялся за тех, кого должен был защищать, боялся не выполнить долг, боялся подвести Дэвида, не успеть, ведь столько раз мог именно не успеть, не оказаться рядом, в любой из моментов. Но все эти страхи, все эти переживания сейчас показались ему такими несущественными, такими смешными. Потому что всегда он знал, чувствовал, что всё зависящее от него он сделает, всё, что ему подвластно, всё, что подконтрольно ему – он выполнит, так, как того требуют обстоятельства. Сейчас же, перед лицом неизбежного, перед уже свершившимся фактом, он не знал, что делать, он был растерян, шокирован, испуган. Сильнее этого страха, скручивающего всё внутри рыжеволосого телепата холодом отчаяния, он не испытывал, пожалуй ничего. И оттого этот миг, когда Джон Шеридан совсем неловко, сам не осознавая этого, ответил на поцелуй всего лишь лёгким движением губ, показался Андо волшебным, правильным, самым важным из всех, что были в его жизни.

«Если есть хоть какой-то шанс – я не упущу его. Я выдержу любое испытание, я справлюсь со всем. Я пойду за тобой куда угодно и всё за тебя отдам».

Он знал, конечно знал, что Джон… уйдет. Он видел это в снах, в тех снах, которые даже и снами назвать нельзя. Он ловил эти мысли от Дэвида, он чувствовал это витающее в воздухе ожидание неизбежного, и оттого все сильнее и теснее прижимался к Джону, оттого даже желание, естественное желание сделать глоток воздуха, было для него лишней тратой драгоценного времени. Как долго он отсутствовал, четыре месяца, целых сто тридцать три дня. За это время могло случится многое, и как хорошо, что не случилось почти ничего. Андо вспомнил, как он стоял в торжественно убранной зале, когда вручали награды тем, кто участвовал в особой операции на Центавре. Он помнил, сколько раз было произнесено слово «посмертно», как всякий из этих повторов кто-то в толпе судорожно всхлипывал или тяжело выдыхал, как по толпе прокатывала эта волна боли, как его било наотмашь этим общим для всех ощущением утраты. Но это было героическое «посмертно», это было важно, это было необходимо и, да, как бы ни звучало пусть только в его голове, это было правильным. Власть не отдают, её забирают с кровью, и кровь, пролитая на земли Центавра, была не напрасной.