Василий Гриневич - Зачет по выживаемости

Я посмотрел на Алексея.

— Хватит отдыхать. Пошли.

В «Тритоне» я помог Елене устроиться в перегрузочном ложе и заставил выпить таблетку транквилизатора.

— Через полчаса взлетаем. Постарайся поспать. На вахте тебя заменит Алексей.

Когда я спустился в рубку управления, Алексей стоял около выключенных экранов и барабанил пальцами по краю пульта. Он даже не обернулся ко мне.

— Алексей!

— Я.

— Что случилось? Сейчас стартуем.

— Кажется, старт откладывается.

— То есть, что значит?..

— Мы не сможем вызвать Базу с «Тритона».

— Ну, не тяни!

— Разбит блок гиперсвязи.

— Как разбит?

— Маленькой аккуратной стрелой. Она пробила пластиковую панель блока. Пойдем, посмотрим.

Трудно было себе представить, что стрела, выпущенная почти игрушечным арбалетом, может с такой силой вонзиться в панель блока. В звездчатой пробоине торчал только оперенный кончик.

Алексей мотнул головой.

— Я проверил: стрела замкнула несколько плат связи. И нельзя быть уверенным за работу блока координации.

— Значит…

— Значит, надо все менять на блоки «С. В.».

— Это как минимум день, — прикинул я.

— Да. И хорошо, если потом не случится еще что-нибудь.

Я посмотрел на Алексея. Алексей поймал мой взгляд. По-моему, мы подумали об одном и том же.

— Я поставил кассету с полетным дневником на прослушивание, — сказал Алексей, — Пошли в рубку.

Странно, но мне кажется, что человек разумный, homo sapiens, назвал себя так в минуту не просто самолюбования, а легкого умопомрачения, вознесшись на крыльях гордыни под самые небеса и возомнив себя равным… кому? Богу? На самом деле, в критических случаях спасает нас не ум, а рефлексы, животные рефлексы, что роднят нас с братьями нашими меньшими, спасает не дар предвидения, дарованный богом, а способность мгновенно реагировать на опасность и боль, виновником коей мы же, как правило, и являемся. А еще нас спасает интуиция, которая, как известно (известно седовласым и седобородым мудрецам, вещающим нетерпеливым вьюношам со взором горящим), является производной накопленного, но неосознанного опыта. А еще нас спасает Ангел-хранитель, который у каждого, как известно, свой.

Я хотел бы увидеть его хоть краем глаза, хоть один раз. Зачем? Чтобы посмотреть ему в глаза, пожать руку, извиниться, что доставлял ему столько хлопот? Он наверняка даже не понял бы меня. «Это моя работа, ответил бы он (если бы вообще что-то ответил), — не стоит благодарить». Мы вряд ли поняли бы друг друга. Его логика с моей точки зрения была бы так же непонятна, как бег облаков в поднебесье. Защищать, но зачем? Потому что это работа, обязанность? С какой стати? Какая польза мирозданию, если я не исчезну в одночасье, а буду дышать, говорить, любить? Испытывать боль и радость? Неужели от этого пошатнется равновесие в мире, если завтра мое место займет кто-то другой?

Я хотел бы увидеть его. Я уверен, что он где-то рядом со мной, совсем недалеко, стоит только оглянуться. Да и разве можно отходить далеко от ребенка, который поминутно ищет неприятностей? Впрочем, понятие «далеко», «близко» в той реальности, где он находится, наверняка неоднозначно. Возможно, я и увижу его когда-нибудь, перед смертью, за мгновение до того как покину землю. А сейчас я могу его только представить…

Конечно, никаких крыльев. Строгий темный костюм, ворот белоснежной рубашки расстегнут (по случаю жары), безукоризненные туфли (конечно, у того, кто ходит по облакам!). На вид лет сорок пять, хотя в действительности, кто их, ангелов, поймет. Может ему тысяча лет, может десять тысяч, и я не то что не первый у него, а… даже и помыслить страшно какой по счету. В глазах ничего от профи, которых, как известно, выдает цепкий оценивающий взгляд и постоянная настороженность. Взгляд его безмятежно спокоен, как может быть спокоен взгляд у человека (существа?), которому все события в этом мире известны на много лет вперед. Такой взгляд мог бы быть у взрослого, что присел на край песочницы и рассеянно наблюдает за игрой малышей. Безусловно, немногословен. Да и о чем можно говорить взрослому с теми же игроками в песочнице, даже самыми азартными? И еще, я знаю, он слегка брезглив. В какие-то ключевые, поворотные моменты моей жизни, он стоит у меня за спиной, чтобы вовремя одернуть, подсказать нужное слово. А потом… исчезает.

Конечно, он был на той памятной встрече с Женевьевой в мае восемьдесят девятого. Мне кажется, я даже помню его. Он сидел за соседним столиком кафе, когда мы пришли, вполоборота к нам, мужчина сорока пяти лет в безукоризненном темном костюме, ворот рубашки по случаю жары расстегнут. Коктейль в запотевшем бокале и раскрытая на спортивной странице газета. (Вот кому бы улыбнулась удача, попытай он счастья в тотализаторе!) Все свое внимание он, казалось, распределял между спортивной хроникой и изумительным видом на противоположный берег Днепра. Еще дальше, ближе к террасе, помню, сидела девчонка, наверное, со своим младшим братом лет пяти. И все время пока мы разговаривали с Женевьевой, он никуда не уходил.

А вот день тот памятный я уже закончил без него. Да и не было необходимости в его присутствии тем вечером, все было уже понятно и так, обратной дороги не было, хотя не последнюю роль, что он потом встал и сразу ушел, сыграла его почти сверхъестественная (ангельская?) брезгливость.

Любопытно, где он был, когда в октябре я встречался с Гришей Чумаковым в парке? Никаких мужчин сорока пяти лет я не запомнил в тот день среди редких прохожих. Недалеко от нас сидела молодая мама с ребенком, еще я запомнил школьника, что выгуливал спаниеля… Присутствовал незримо? Проспал? Решил, что после зачета можно взять небольшой отпуск и слегка передохнуть? Или был какой-то смысл в таком повороте событий, недоступный пониманию играющих в песочнице? Какой-то столь далекий расчет, о котором думай не думай — не поймешь, как не поймешь, наблюдая за бегом облаков на рассвете, что к вечеру разразится страшная буря или, наоборот, никакой бури не будет, будет тихий, ясный, пасторальный закат.

Можно жизнь потратить в умозрительных размышлениях на подобные темы. Толку от них — чуть. Как потратил жизнь Фауст, пока к нему не явился деловой и конкретный Мефистофель. Некоторое время меня занимает идея, а может ли ангел-хранитель быть послан с той, другой стороны? И какая тогда разница, под чьей защитой мы находимся, когда результат будет тот же. Тот же? Я чувствую, что мысли мои начинают путаться. «Ангел-хранитель, — думаю я, — если ты есть, подай какой-нибудь знак, поговори со мной». Минуту или две не происходит ничего. Алексей молчит. Небо за иллюминатором темнеет от грозовых облаков, ветер на дюнах поднимает песчаные смерчи.