Руслан Шабельник - Пути Господни (СИ)

И имя этой заразе… свобода?

Над бывшей хозяйкой стоял раб… бывший раб, кажется, это он впустил их к техникам.

Он просто стоял и смотрел.

И глаза его странно блестели.

Счастье?

Слезы?

Невдалеке от него несколько звероподобных рабов с клыкастыми мордами пировали над трупом техника.

Куски мяса, некогда ходившего, смеявшегося, влюблявшегося, радовавшегося жизни равнодушно исчезали в окровавленных пастях.

За печень техника между рабами произошла потасовка.

Недолгая.

Один из звероподобных упал с вырванным горлом, победитель же удовлетворенно отправил сочащийся кусок в ненасытный рот.

Свобода.

Техники сопротивлялись отчаянно. Если они и ожидали нападения, то уж никак - удара в спину. И того, что в столь важный момент останутся без своего страшного, любимого оружия.

К тому же рабов было много. Слишком много обозленных, отчаявшихся, готовых на все существ. Сомкнуть челюсти на горле врага, пусть за мгновение до собственной кончины. Ощутить вкус соленой влаги на губах. И умереть.

Счастливым.

Свободным.

Все-таки у нескольких техников оказалось оружие.

Вместе с десятком выживших, они сопротивлялись в конце коридора.

Рабов много.

Слишком много.

И вкус крови врага манит жарче самки, больше еды, сильнее жизни.

Рхат знал.

Он испытал это на себе.

Он тоже убивал. И зазубренное лезвие впивалось в шеи врагов, вспарывало синие животы, жалило сердца.

Он был почти счастлив.

Почти свободен.

Познал упоение боем, о котором слагалось столько песен. Обонял аромат победы. Испробовал вкус крови.

Вспоминая себя… Рхату делалось… противно, больно и… страшно.

Ужели он – Рхат Лун, тихоня Рхат способен на такое…

Ужели это он?..

Усталость навалилась неподъемной ношей.

Усталость и отвращение.

К себе.

К тому, что он, они сделали.

К свободе.

Боэта!

Едва первые рабы секторов прорвали оборону техников, соединившись с их отрядом, он ринулся искать девушку.

В такой-то неразберихе.

Вдруг кто обидит.

Ей нужна защита.

А он – воин!

Подтверждением статуса зазубренное лезвие сочилось кровью.

И он нашел ее.

Сжимая похожий на его нож, нежными милыми ручками, которые он так любил ласкать, Боэта вспарывала живот мертвому Хозяину.

- Рхат, свобода!

Тогда его вырвало.

В первый раз.

Потом тошнило еще не раз, словно не он часом ранее участвовал в кровавой бойне у арсенала.

Тошнило, пока желудок, как и голова, как и душа не опустошились.

Свобода.

***

Того могуществом умудрены поколения,

Кто оба мира порознь укрепил, сколь не огромны они,

Протолкнул небосвод он вверх высоко,

Двуединым взмахом светило толкнул и раскинул землю.

Ригведа. Гимн Варуне.

(Пер. Т. Елизаренковой)

«… пишу эти строки, не объясняя деяния – сделанного не воротишь, не растолковывая мысли – что хотел - сказал, и не в надежде на понимание – понимание подразумевает прощение, а мне не за что просить его. Во всяком случае, пока…»

Завитки букв ловко плели замысловатое кружево на канве бумаги. Складывались в слова, слова – в фразы.

Сюда, в дальние отсеки не долетали шумы жизни, жителей, лишь вечный гул корабля, почти родной, совсем незаметный там, нарушал одиночество полутемных переходов.

Здесь, в тусклом свете ламп, в компании гуляющего эха, создавалась иллюзия, что ты на необитаемом острове, один среди безбрежного моря звезд, один на один со звездами, а не на корабле, населенном тысячами индивидуумов.

Эммануил вернулся к письму. Перечитал. Для чего же он писал его? Словно самоубийца, в надежде оправдать поступок, либо оставить какой-либо след.

Аккуратно перегнул лист.

Его никто не видел, никто не последовал за ним. Возможно, люди все еще стоят на площади, раздумывая над последними словами. Еще не зная, не осознав, что они были последними.

Ковчег – большой корабль, здесь достаточно укромных уголков. В одном из них пряталась, похожая на гроб, креокамера.

Возможно, оправдывая схожесть, она станет таковой для него.

В таком случае – Эммануил надеялся – ее, их не отыщут, и холодная могила не станет местом поклонения и паломничества.

Сложенный листок он опустил в контейнер на боку креокамеры.

Быстро, словно боясь передумать, разоблачился.

Ладони непроизвольно обхватили плечи. Да, здесь, в неосвоенных секторах оказалось далеко не жарко.

Металлическая сетка пола заставляла топтаться на месте. Кляня проклятый холод, Эммануил выругался.

Смешно – через минуту он превратится в лед, возможно умрет, а его заботят холодные пятки.

Перепрыгивая с ноги на ногу, подгоняемый ознобом, а может, страшась отступления, забрался в камеру.

Ледяные пол и стены изголодавшимися кровососами кинулись тянуть из тела остатки тепла.

На сколько же поставить пробуждение? Лет на сто! Да, века должно вполне хватить.

Палец утопил кнопку.

Крышка камеры начала медленно опускаться.

***

«Они превращают Ковчег в рассадник разврата. Учитель, Учитель, глядя со звездного жилища, страдает. Любящее сердце обливается кровью, видя падение детей своих. Разве этому учил Всепрощающий! Разве ради этого мы покинули гнездилище порока – Землю!

Выбирай, с кем ты – отступниками и вольнодумцами, поправшими идеи, само имя Учителя, либо с истинными сынами и дочерьми Его!»

Опустился на колени техник, и увлажнились глаза, и протянул он дрожащие руки.

«С тобой, тобой, Пастырь. Ты – слово, и глаза, и дело Учителя на Ковчеге!»

Летопись Исхода

Глава 4. часть 1.

Выцветшая синева куртки Техника кощунственно выпячивалась на сером пепелище кровати.

Еще одна синева нарушала тлен серости. И синевой этой были глаза техника. Впервые за столько лет, Сонаролла разглядел их цвет. Цвет безоблачного неба. Неба, которое они уже никогда не увидят.

Под немигающим взглядом небесной синевы, Пастырю неожиданно сделалось неуютно.

- В данный момент… - предатель голос разлаженным органом неожиданно взлетел к высоким нотам.

Сонаролла откашлялся. Сапфиры глаз продолжали сверлить его.

- В данный момент… - заготовленная, написанная в муках и в еще больших муках выученная речь цеплялась зубами, драла острыми когтями, обогретым котенком не желая покидать уютное горло.

Речь, как и Сонаролла, испугалась небесно-бездонной голубизны глаз.

Она должна была взбираться на осыпающиеся остроги крутых гор, описывая ужасающее прошлое, пройтись по шаткому подвесному мосту настоящего, растечься кисельной рекой более чем светлого будущего, подняться густым туманом, заслоняющим вожделенную реку и, наконец, подойти, подплыть, подползти к главному.