Иэн Бэнкс - Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)

– Вы сказали, что они уже и без того безумные.

– И ваши шансы прожить полный срок, отведенный вам, уменьшаются. Но и в худшем случае вы проживете несколько веков. Как вы это объясните?

– Они к тому времени могут сами изобрести средства против старения. И потом, можно переезжать с места на место.

– Таких средств они не изобретут еще лет пятьдесят. А то и несколько веков, если у них случится рецидив, даже и без холокоста. Так что вам придется переезжать с места на место, стать беженцем, оставаться чужаком с раздвоенным сознанием. Вы будете отрезаны от них в той же мере, в какой от нас. Черт побери, и ведь это навсегда. – Теперь я говорила во весь голос. Я махнула рукой в сторону книжного шкафа. – Ну да, вы будете читать книги, смотреть фильмы, ходить на концерты, в театры, в оперу и все такое, но ими вы никогда не станете. У вас все равно останутся глаза Культуры, мозги Культуры. Вы не можете просто… не можете отмахнуться от всего этого, делать вид, что ничего этого не было. – Я топнула ногой. – Черт возьми, Линтер, вы просто неблагодарный тип!

– Послушайте, Сма, – сказал он, поднимаясь со своего места; взял бокал с пивом, прошелся по комнате, выглянул в окно. – Никто из нас ничего не должен Культуре. Вы это знаете… Долг, чувство благодарности, обязанности и все такое – пусть о подобных глупостях беспокоятся местные. – Он повернулся ко мне. – Но не я, не мы. Вы делаете то, что хотите делать, корабль делает то, что хочет делать. Я делаю то, что хочу делать. Все в порядке. И оставим друг друга в покое. – Он снова выглянул в маленький дворик, допил пиво.

– Вы хотите быть похожим на них, но без их обязанностей.

– Я не сказал, что хочу быть похожим. А… а в той мере, в какой хочу, я не возражаю против некоторых обязанностей, но это не подразумевает беспокойства о том, что может подумать корабль Культуры. Никто из аборигенов обычно об этом не беспокоится.

– А что, если Контакт все же вмешается, к нашему обоюдному удивлению?

– Я в этом сомневаюсь.

– Я тоже. Сильно сомневаюсь. Вот почему я думаю, что это может произойти.

– Не думаю. Хотя они нужны нам, а не наоборот. – Линтер повернулся и посмотрел на меня. Однако я не собиралась открывать дебаты на втором фронте. – Но, – сказал он после некоторой паузы, – Культура сможет обойтись и без меня. – Он посмотрел в свой пустой бокал. – Ей придется.

Я некоторое время молчала, уставившись в телевизор, где каналы сменяли друг друга.

– И все же, как насчет вас? – спросила я наконец. – Вы-то без Культуры сможете обойтись?

– Легко. – Линтер рассмеялся. – Послушайте, неужели вы думаете, что я не…

– Нет, это вы послушайте. Как долго, по-вашему, тут все будет оставаться так, как сейчас? Десять лет? Двадцать? Неужели вы не видите, что все будет по-другому… уже в следующем веке? Мы настолько привыкли, что ничто не меняется, – общество, технология – по крайней мере, непосредственно доступная технология – они остаются почти без изменений на протяжении всей нашей жизни… не уверена, что кто-либо из нас протянул бы здесь достаточно долго. Я думаю, на вас эти перемены будут влиять гораздо сильнее, чем на местных. Они привыкли к переменам, причем к быстрым переменам. Ну хорошо, вам нравится их нынешняя жизнь, но что будет потом? Что, если две тысячи семьдесят седьмой год будет так же не похож на этот, как этот не похож на тысяча восемьсот семьдесят седьмой? Может быть, они подошли к концу Золотого века, случится мировая война или нет. Каковы, по-вашему, шансы Запада сохранить свои привилегии? Послушайте меня: с концом века к вам придут одиночество и страх, вы будете спрашивать себя, почему мы оставили вас, и ностальгия будет вас мучить сильнее, чем любого из них. Ведь вы будете помнить прошлое гораздо лучше их и не будете помнить ничего из того, что было до вашего появления здесь.

Он молча смотрел на меня. По телевизору показывали отрывки балета в черно-белом изображении, потом пошло какое-то интервью: двое белых, в которых было что-то американское (а нечеткое изображение, похоже, стало стандартом для американского ТВ), потом викторина, потом шоу марионеток, опять черно-белое. Видны были веревочки, приводившие кукол в движение. Линтер поставил бокал на гранитную столешницу, подошел к комбайну, включил магнитофон. Интересно, подумала я, какими здешними крохами наших достижений он собирается меня удивить.

Телевизор на какое-то время прекратил скакать с канала на канал. Картинка показалась мне знакомой, я это точно уже видела. Пьеса. Прошлого века… Американский писатель, но… (Линтер вернулся в свое кресло, а в это время заиграла музыка. Вивальди – «Времена года».)

Генри Джеймс, «Послы». Телепостановка, которую я видела на Би-би-си, когда жила в Лондоне… а может, ее транслировал корабль. Я не могла вспомнить. Помнила я только сюжет и обстановку, но и то и другое, казалось, настолько шли в параллель к нашему маленькому представлению, что я спросила себя, не наблюдает ли за нами животное сверху. Поразмыслив, я пришла к выводу, что, вероятно, все же наблюдает. И не стоит задумываться как; корабль мог делать такие маленькие жучки, что главная проблема была в устойчивости камеры к броуновскому движению. Тогда, может быть, трансляция «Послов» была знаком с корабля? Так или иначе, пьеса прервалась, и пошла реклама «поглотителя запахов».

– Я вам уже сказал, – заговорил Линтер, прерывая мои размышления; голос его звучал тихо и спокойно, – я готов рискнуть. По-вашему, что, я не думал обо всем этом сто раз? Это случилось не вдруг, Сма. У меня это чувство возникло с самого первого дня, но прошло несколько месяцев, прежде чем я что-то сказал – тогда у меня уже была полная уверенность. Я всю свою жизнь искал, искал что-нибудь вроде этого. И всегда знал, что, если найду то пойму это сразу, и вот я нашел. – Он покачал головой; мне показалось, что это с грустью. – Я остаюсь, Сма.

Я замолчала. Я подозревала, что, несмотря на эти его слова, он не учитывает, как планета изменится за время его предположительно долгой жизни; можно было найти и еще немало доводов, но я не хотела пережимать. Пожав плечами, я расслабилась на диване.

– Ладно, все равно мы не знаем, что предпримет корабль. Что они решат.

Он кивнул, взял пресс-папье с гранитной столешницы и принялся вертеть в руках. В комнате переливалась музыка – словно солнечные лучи, отраженные водой; точки образовывали медленно пляшущие линии.

– Я знаю, – сказал он, продолжая рассматривать тяжелый шар гнутого стекла. – Может, это и кажется кому-то безумием… но я… просто мне нужно это место. – Он посмотрел на меня, и мне показалось, что впервые без вызывающей ухмылки или строгой холодности.

– Я вам сочувствую, – сказала я. – Но понять вас до конца не могу… может быть, я подозрительнее вас. Просто вы иногда склонны больше тревожиться о других людях, чем о себе… Вы полагаете, что они, в отличие от вас, не обдумывают все до конца. – Я вздохнула, чуть ли не рассмеявшись. – Я, видимо, все же рассчитываю, что вы… надеюсь, что вы передумаете.