Иэн Бэнкс - Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)

– Я повторяю: ближе к делу.

– …нам нужно узнать больше.

– Именно это все и говорят.

– И я думаю, мы должны с ним поговорить.

– Да. А потом мы его убьем.

– Не спеши. Мы поговорим с ним. Найдем его и спросим, чего ему надо, а заодно можем спросить, кто он такой. Мы не станем высовываться, будем осторожны и убьем его лишь в случае необходимости.

– Мы почти что поговорили с ним.

– Не стоит дуться. Зачем было проделывать все это? Мы здесь не для того, чтобы гоняться за автомобилями и преследовать слабоумных затворников. Мы составляем планы. Мы думаем. Мы пошлем этому господину записку в отель…

– «Эксельсиор». Вообще-то можно было надеяться, что такое почтенное заведение не польстится на легкие деньги.

– Нам определенно не следует являться к нему. А если пригласить его к нам, он может и отказаться. «К сожалению… Непредвиденные… Ранее принятые обязательства не позволяют… Полагаю, сейчас это неблагоразумно – может, в другой раз…» Представляешь, как это будет унизительно?

– Ну хорошо. Мы его убьем.

– То есть попытаемся убить. Если он останется в живых, мы с ним поговорим. Если он останется в живых, то сам захочет с нами поговорить. Достойный план. Нужно согласиться. Нет вопросов, выбора не остается, пустая формальность.

Женщина погрузилась в молчание. Седоволосый человек громадными руками мял ее бедра; пятна пота образовали странные рисунки на его лице – там, где не было шрамов. Руки его крутили и месили ягодицы женщины. Та чуть прикусила нижнюю губу, наслаждаясь этим подобием происходившего снаружи – ритмичным воздействием на белую поверхность. За окном падал снег.

– Знаешь, – сказал он скале, – у меня было жуткое чувство, будто я умираю… с другой стороны, в такие минуты меня всегда охватывают жуткие чувства. Что скажешь?

Скала ничего не ответила. Некоторое время назад он решил, что скала – центр вселенной и он может доказать это. Но скала никак не желала признавать свою ключевую роль в мироздании – по крайней мере, пока, – и ему оставалось лишь говорить с собой. Или с птицами и насекомыми.

Все снова заколыхалось. Вокруг него смыкалось что-то вроде волн или туч птиц-падальщиков: они окружали его, прицеливались, примеривались, пристреливались и разносили его разум на куски, как пулеметная очередь разносит на куски гнилой плод.

Он попытался незаметно уползти, представляя, что будет дальше: вся его жизнь промелькнет перед ним. Вот ужас.

К счастью, возвращались лишь обрывки прошлого – некая проекция его измочаленного тела. Вспоминалось посещение бара на маленькой планете и то, как отблески от его темных очков складывались в странные рисунки на затемненных стеклах окна; вспоминалось место, где дул такой ветер, что его силу оценивали по числу перевернутых ночью грузовиков; вспоминалось танковое сражение на огромных полях, засеянных монокультурой – целое море травы, повсюду безумие и скрытое отчаяние, командиры стоят на танках, колосья объяты пламенем, которое медленно распространяется, пылает в ночи, – распространяется темнота, окольцованная огнем… Это ухоженное поле было причиной и целью войны, разорившей его. Вспомнился шланг, что извивался под водой, пронизанной прожекторным светом, эти безмолвно змеящиеся спирали; вспомнились бесконечная белизна столовых айсбергов и утомительные картины их разрушения – горькое окончание медленного векового сна.

И сад. Ему вспомнился сад. И стул.

– Кричи! – закричал он и начал размахивать руками, словно хотел разбежаться, взмыть в воздух и улететь от… от… он плохо понимал от чего.

К тому же он едва двигался. Руки его, шевелясь еле-еле, отбросили еще несколько шариков помета, но терпеливые падальщики все собирались и собирались вокруг человека в ожидании его смерти. Взмахи крыльев лжептицы не могли их обмануть.

– Ну хорошо, – пробормотал он и рухнул на землю, прижав руки к груди и уставившись в успокаивающе голубое небо. Что такого ужасного было в этом стуле? Он не мог вспомнить. Затем он снова пополз.

Он кое-как миновал небольшую лужицу – земля под ним была вся в темных птичьих шариках, – прополз еще сколько-то и свернул к водам озера. Там он остановился и повернул назад, снова прополз вокруг лужицы, отшвыривая шарики помета и извиняясь перед крохотными насекомыми за то, что потревожил их. Вернувшись на прежнее место, он остановился и оценил обстановку.

Теплый ветерок донес до него запах серы с озера.

…И снова он был в саду – и вспоминал запах цветов.

Был когда-то большой дом, и было поместье на полпути между морем и горами, с трех сторон окаймленное широкой рекой. Здесь имелись и вековые леса, и полные скота пастбища, и невысокие холмы, по которым бродили пугливые дикие звери, и петляющие дорожки, и петляющие ручейки с перекинутыми через них мостиками; а еще – беседки, павильоны, невысокие заборчики, декоративные пруды и тихие летние домики.

В большом доме в течение многих лет и поколений рождались дети, много детей, которые играли в великолепных садах вокруг дома. Судьба четверых из них стала связана с судьбами людей, которые никогда не видели этого дома или не слышали об этом семействе. Двое сестер – Даркенс и Ливуета, и их старший брат Чераденин, все из семейства Закалве. Четвертый ребенок не состоял с ними в родстве, но его семью издавна связывали с родом Закалве тесные отношения. Звали его Элетиомель.

Чераденин был старшим. Он помнил шумиху, поднявшуюся, когда в большом доме появилась мать Элетиомеля – с огромным животом, в слезах, окруженная суетливыми слугами, верзилами-охранниками и заплаканными горничными. Несколько дней жизнь всего дома, казалось, вращалась вокруг женщины, вынашивающей дитя. Сестры Чераденина безмятежно предавались своим играм, радуясь, что нянюшки и охранники стали не так бдительны, а сам он тут же проникся неприязнью к нерожденному ребенку.

Неделю спустя в доме появился отряд королевской кавалерии. Чераденин помнил, как отец стоял на широкой лестнице, ведущей во двор, и спокойно разговаривал с военными, а его люди бесшумно разбегались по дому, становясь у окон. Чераденин побежал искать мать. Он несся по коридорам, выставив вперед одну руку, словно держал в ней вожжи, а другой похлопывая себя по бедру, – цок-цок-цок, цок-цок-цок, – как настоящий кавалерист. Мать была вместе с женщиной, которая носила в себе ребенка. Женщина плакала, и Чераденину велели уйти.

В ту ночь под крики роженицы появился на свет мальчик.

Чераденин заметил, что после этого атмосфера в доме сильно изменилась: теперь все больше хлопотали, но меньше тревожились.

В течение нескольких лет он куражился над младшим мальчиком, но потом Элетиомель, который рос быстрее, начал давать сдачи – так установилось хрупкое перемирие. Обоих воспитывали учителя, и Чераденин со временем понял, что Элетиомель – их любимчик, что учение дается Элетиомелю легче, чем ему, что Элетиомеля все время хвалят за его рано раскрывшиеся способности, называют развитым, умным, сообразительным. Чераденин изо всех сил старался не отставать, и его старания отчасти вознаграждались – но лишь настолько, чтобы не опускать руки. Наставники в боевых искусствах раздавали похвалы более равномерно: Чераденин был лучшим в борьбе и боксе, Элетиомель – в стрельбе и фехтовании (если за ним наблюдали как следует – мальчишку иногда заносило), хотя в схватке на ножах Чераденин, пожалуй, ему не уступал.