Иэн Бэнкс - Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)

Он сложил губы трубочкой и послал воздушный поцелуй волокнам.

«Мои поздравления, – сказал он сам себе. – Ты сорвал большой куш».

Склонившись над гудящей машиной, он вернул все рычаги управления приблизительно в те положения, которые придал им Стап, но при этом не стал убирать поле. Потом он включил аппарат на полную мощность.

Синий диск с леденящим сердце звуком вонзился в серые шкафы, выкинув сноп искр. Он оставил машину на месте, нырнул под синий диск, вернулся в кладовку, помочился на остававшегося без сознания доктора, раскидал контейнеры и вытащил металлический стержень, запиравший дверь. Синее поле высовывалось из комнаты со шкафами, но не очень сильно, а потому он выпрямился, толкнул дверь плечом и рухнул в объятия испуганного корабельного офицера. В этот момент машина взорвалась, и оба полетели через стойку бара в гостиную.

Свет в гостиной погас.

Потолок в палате госпиталя был белым, как стены и простыни. Снаружи, на поверхности айсберга, все тоже было белым. Сегодня все было затянуто белой мглой; сухие кристаллы ярким потоком проносились мимо госпитального окна. Штормовой ветер дул уже четыре дня, и в ближайшие двое-трое суток метеорологи не ожидали никаких изменений. Он подумал о солдатах, что ежатся в траншеях и ледяных пещерах, боясь проклинать воющую метель – ведь пока она продолжалась, сражения ждать вряд ли стоило. Пилоты тоже, наверное, радовались, но притворялись раздраженными и громко проклинали снежный шторм, не дававший подняться в воздух. Большинство из них, узнав о прогнозе, должно быть, основательно напились.

Он смотрел на белые окна. Считалось, что видеть голубое небо полезно. Поэтому госпитали стояли на поверхности – все остальное было подо льдом. Наружные стены госпиталя были выкрашены ярко-красной краской, чтобы вражеская авиация не бомбила здание. Он видел с воздуха госпитальные постройки противника: вытянувшись на ярко-белых холмах айсберга, они походили на замерзшие капли крови раненого солдата.

Снежная пелена закрутилась в вихре, и на несколько мгновений за окном появилась белая спираль, а потом исчезла. Прищурив глаза, он смотрел на хаос за слоями стекла, словно, сосредоточившись, в порывах метели можно было найти некую систему. Он поднял руку и прикоснулся к белым бинтам на своей голове.

Глаза его закрылись, когда он, в очередной раз, попытался вспомнить. Потом его рука упала на грудь – на одеяло.

– Ну, как мы сегодня? – спросила молоденькая медсестра, входя и ставя маленький стул между его кроватью и пустой кроватью справа.

Все кровати, кроме его собственной, стояли пустые: он был единственным пациентом в палате. Крупных военных операций не было уже с месяц.

Девушка села. Он улыбнулся, радуясь, что медсестра пришла и что у нее есть время поговорить с ним.

– Замечательно, – кивнул он. – Все еще пытаюсь вспомнить, что же произошло.

Сестра разгладила белый халат у себя на коленях.

– А как сегодня ваши пальцы?

Он поднял обе руки, пошевелил пальцами на правой, посмотрел на левую. Пальцы немного двигались. Он нахмурился.

– Почти без изменений, – сказал он так, словно извинялся за это.

– Во второй половине дня придет доктор. Он наверняка захочет, чтобы вас осмотрел физиотерапевт.

– Мне нужен врач для моей памяти, – сказал он, закрывая на мгновение глаза. – Я знаю, что должен был вспомнить что-то важное…

Голос его замер, когда он понял, что забыл имя медсестры.

– Не думаю, что у нас есть такие специалисты, – улыбнулась она. – А в ваших краях есть?

Это уже случалось: вчера, так? Ведь и вчера ее имя выскользнуло из головы? Он улыбнулся.

– Должен признаться, что не помню, – сказал он с улыбкой. – Но вряд ли.

Он забывал ее имя вчера. И позавчера. Но ведь он выдумал некий план, изобрел что-то…

– Может, они там и не нужны… при таких толстых черепных костях.

Девушка продолжала улыбаться. Он рассмеялся, пытаясь вспомнить, что же такое он изобрел. Что-то, связанное с дуновением, дыханием, бумагой…

– Может, и не нужны, – согласился он.

Толстые черепные кости: вот почему он здесь. Толстые черепные кости – толще или, по меньшей мере, прочнее тех, с которыми они привыкли иметь дело; толстые черепные кости, которые не треснули при попадании пули. (Но как пуля попала в голову? Ведь он в это время не сражался, был среди своих, с другими пилотами.)

Треснули – только треснули, но не сломались, не разлетелись на куски…

Он посмотрел туда, где стоял маленький столик. На столике лежал сложенный лист бумаги.

– Не пытайтесь вспоминать: вы только утомляете себя, – посоветовала медсестра. – Даже если вы что-то забудете, это не столь важно. Понимаете, ваш разум тоже должен вылечиться.

Он слышал ее слова, воспринимал их… но пытался вспомнить, что говорил себе днем ранее. Этот листик бумаги. Он должен был что-то с ним сделать. Он подул на него, загнутая часть приподнялась, и он увидел, что там было написано. ТАЛИБА. Листик снова сложился. Он его сложил – теперь он вспомнил, – чтобы ей не было видно.

Ее звали Талиба. Ну конечно же. Имя звучало знакомо.

– Я выздоравливаю, но должен обязательно вспомнить кое-что, Талиба. Это было важно. Я знаю, что это было важно.

Она встала и похлопала его по плечу:

– Забудьте об этом. Не надо себя изводить. Попробуйте поспать. Хотите, задерну шторы?

– Нет. Можете побыть со мной еще немного, Талиба?

– Вам нужно отдохнуть, Чераденин, – сказала она, прикасаясь к его лбу. – Я скоро вернусь, перебинтую вас и измерю температуру. Если что-нибудь понадобится, позвоните.

Девушка потрепала его по руке и пошла, унося с собой маленький белый стул, но остановилась в дверях и оглянулась:

– Ах да. Я тут не оставила ножниц, когда в последний раз делала вам перевязку?

Он посмотрел направо и налево, затем покачал головой:

– Кажется, нет.

Талиба пожала плечами.

– Ну и ладно, – сказала она и вышла из палаты. Он услышал, как сестра ставит стул на пол в коридоре. Потом дверь закрылась.

Он снова посмотрел в окно.

Талиба каждый раз уносила стул: проснувшись и впервые увидев этот стул, он впал в исступление. Но и впоследствии, когда его душевное состояние, казалось, улучшилось, он трясся, а глаза его расширялись от ужаса во время утреннего пробуждения – лишь потому, что белый стул стоял рядом с его кроватью. Поэтому те немногие стулья, что были в палате, составили в угол – так, чтобы больной их не видел. А когда приходили Талиба или врачи, они приносили стулья из коридора.

Как же ему хотелось забыть это: забыть о стуле, о Стульщике, о Стаберинде. Почему это воспоминание оставалось таким отчетливым и живым по прошествии стольких лет, после такого долгого пути? А вот то, что случилось несколько дней назад (кто-то выстрелил в него и, решив, что убил, оставил тело в ангаре), было туманным и неотчетливым, словно он видел это сквозь метель.