Иэн Бэнкс - Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)

– Непременно. Но сначала лекарства.

Он взял ее за руку.

– Нет, Талиба. Сначала позвоните в эскадрилью. – Он подмигнул ей. – Пожалуйста, сделайте это для меня.

Сестра покачала головой.

– Вот ведь упрямец, – сказала она и направилась в коридор.

– Ну что, Инсил придет?

– Он в увольнении, – сказала Талиба, беря его медицинскую карту, чтобы проверить, какие лекарства нужно давать.

– Черт!

Сааз ничего не говорил ему про увольнение.

– Ну-ну, капитан, – сказала она, встряхивая бутылочку.

– Талиба, тогда полиция. Позвоните в военную полицию. Сейчас же. Это очень важно.

– Сначала лекарства, капитан.

– Хорошо. Но обещайте сделать это, как только я приму лекарства.

– Обещаю. Откройте рот пошире.

– А-а-а-а…

Черт бы подрал Сааза с его увольнением. Черт бы подрал его дважды за то, что он вообще не обмолвился об этом. А Тоон – ну и крепкие нервы! – пришел его навестить, проверить, помнит он или нет.

А что случилось бы, если бы он помнил?

Он снова нащупал ножницы под подушкой. Те никуда не делись – холодные и острые.

– Я сказала им, что дело срочное, и они ответили, что уже едут, – сказала Талиба, входя в палату, на сей раз без стула, и посмотрела на окна: снаружи по-прежнему бушевала метель. – А я должна дать вам кое-что, чтобы вы не уснули. Они хотят, чтобы вы были во всеоружии.

– Я и так во всеоружии. Я и так не сплю.

– Ну-ну, не шумите. И примите-ка вот это.

Пришлось принять.

Он уснул, сжимая ножницы под подушкой, а белизна за окном все наступала и наступала и наконец, путем дискретного осмоса, стала слой за слоем проникать через стекло, сама собой устремилась в его голову, начала медленно вращаться на орбите вокруг него, соединилась с белым тором бинтов, растворила и развязала их, а остатки поместила в угол комнаты, где собрались белые стулья – они что-то бормотали, потом, сговорившись, стали медленно надвигаться на его голову, окружая ее все плотнее и плотнее, кружась в дурацком танце наподобие снежинок, убыстряя темп по мере приближения к нему, и в конце концов стали повязкой, холодной и плотной повязкой на его горячечной голове, после чего нашли обработанную рану, проникли сквозь кожу и кости черепа и с кристаллическим хрустом, холодные, вонзились в мозг.

Талиба открыла двери палаты и впустила офицеров.

– Вы уверены, что он вырубился?

– Я дала ему двойную дозу. Если не вырубился, то, значит, мертв.

– Но пульс есть. Проверьте его руки.

– Хорошо… Ух ты! Нет, вы только посмотрите!

– Ух ты!

– Это моя вина. А я-то думала, куда они делись. Прошу прощения.

– Вы все отлично сделали, детка. А теперь вам лучше уйти. Спасибо. Эту услугу не забудут.

– Хорошо…

– Что?

– Это… это случится быстро? Прежде чем он проснется?

– Конечно. Ну да, конечно. Он даже не узнает. Ничего не почувствует.

…И вот он проснулся на холодном снегу, пробудился от того, что леденящий взрыв внутри его вырвался на поверхность, – проник сквозь его поры и с воем вылетел наружу.

Он проснулся, зная, что умирает. От метели уже онемела половина лица. Одна рука застряла в утрамбованном снегу под его телом. Он все еще был в госпитальной пижаме. Холод был не холодом, а какой-то оглушающей болью, вгрызавшейся в него со всех сторон.

Он поднял голову и оглянулся. Ровные снежные наносы высотой два-три метра в слабеньком – возможно, рассветном – мерцании. Снегопад немного стих, но еще не закончился. В последний раз, когда он слышал метеосообщение, было минус десять, но из-за леденящего ветра казалось, что воздух намного, намного холоднее. Болело все – голова, руки, ноги, гениталии.

Его разбудил холод. Видимо, так. И через короткое время, иначе он был бы уже мертв. Наверно, они просто бросили его. Знать бы, в какую сторону они пошли, – и направиться вслед за ними…

Он попытался пошевелиться, но не смог. Он испустил внутренний крик, чтобы собрать свою волю в кулак – такой крепкий, как никогда прежде… но удалось только перевернуться и сесть.

Это усилие далось ему с невероятным трудом: пришлось выкинуть руки назад, чтобы опереться на них и не упасть. Он почувствовал, как обе руки вмерзают в снег. Нет, он никогда не сможет подняться.

«Талиба…» – подумал он, но ветер тут же унес эту мысль.

Забудь Талибу. Ты умираешь. Есть вещи поважнее.

Он стал всматриваться в молочные глубины метели, которая обволакивала его со всех сторон, – снежинки, торопливые, собравшиеся в плотную массу, напоминали мягкие звездочки. И если сперва в его лицо вонзались миллионы горячих иголок, то теперь оно стало неметь.

Проделать такой долгий путь только для того, чтобы умереть на этой чужой войне. Каким глупым все это казалось сейчас. Закалве, Элетиомель, Стаберинде; Ливуета, Даркенс. Эти имена пролетели перед ним, унесенные в никуда пронзительным воющим ветром. Он почувствовал, как его лицо сморщивается, как холод проникает сквозь кожу и глазницы в язык, зубы и кости.

Он выдернул руку из снега у себя за спиной. Холод уже обезболил ладонь, с которой слезла кожа. Он распахнул пижамную куртку – пуговицы полетели прочь, – подставляя холодному ветру маленький складчатый шрам над самым сердцем. Опершись рукой на лед позади себя, он закинул голову, так, словно от холода свело суставы. «Даркенс…» – прошептал он в кипящий холод метели.

Он увидел женщину: та неторопливо шла к нему сквозь метель.

Женщина ступала по утрамбованному снегу. На ней были высокие черные сапожки, длинное пальто с черными меховыми манжетами и воротником, маленькая шляпка. Шея и лицо были открыты, как и ладони. Лицо удлиненное, овальное; темные глаза глубоко посажены. Женщина легко подошла к нему – метель за ее спиной словно расступалась. Казалось, вместе с женщиной приблизилось еще что-то; казалось, от незнакомки исходит тепло, которое он ощущал обращенными к ней частями своего тела.

Он закрыл глаза и потряс головой, хотя это и причиняло ему боль, потом снова открыл глаза.

Женщина не исчезла.

Она опустилась перед ним на одно колено, опершись руками о другое, – так, что лица их оказались друг напротив друга. Он уставился на женщину и снова выдернул руку из снега: боли он не почувствовал, но, увидев ладонь, понял, что содрал кожу до крови. Затем он попытался прикоснуться к лицу женщины, но та взяла его ладонь в свою – теплую. Ему подумалось, что никогда еще в жизни он не ощущал такого благодатного тепла.

Он рассмеялся, видя, как метель отступает от женщины, как ее дыхание клубится в воздухе.

– Ни хрена себе, – сказал он, зная, что язык у него заплетается от холода и от усыпляющего снадобья. – Всегда был атеистом, но выходит, эти доверчивые мудаки были правы! – Он засипел и закашлялся. – Или вы их тоже удивляете, не появляясь перед ними?