All Flesh is Grass

It was simple, I told myself. It couldn't be that simple. There was nothing ever simple. Yet, when one thought of it, it seemed to make some sense. And it was the only thing that made any sense.

“The Flowers made one condition,” Stuffy said. “Let us make another. Let us insist that a certain percentage of them, when we invite them, must remain as flowers.”

“So that the people of the earth,” said Nancy, “can cultivate them and lavish care on them and admire them for themselves.”

Как просто. Не может этого быть. Никогда ничто на свете не бывает так просто. И однако, если вдуматься, в этом есть смысл. Кажется, только в этом сейчас и можно найти какой-то смысл...

— Цветы поставили нам условие, — говорит Шкалик. — Давайте и мы выставим условие. Дескать, милости просим к нам, а за это сколько-то из вас, какой-нибудь там процент, обязаны оставаться просто цветами.

— Чтобы люди у нас на Земле могли их разводить у себя в саду, и ухаживать за ними, и любоваться ими — вот такими, как они есть! — подхватывает Нэнси.

Stuffy chuckled softly. “I've thought on it a lot,” he said. “I could write that clause myself...”

Would it work, I wondered. Would it really work?

And, of course, it would.

Шкалик тихонько усмехается:

— У меня уж это все думано-передумало. Эту статью договора я и сам мог бы написать.

Неужели это и есть выход? Неужели получится?

Конечно, получится!

The business of being flowers loved by another race, cared for by another race, would bind these aliens to us as closely as we would be bound to them by the banishment of war.

A different kind of bond, but as strong a bond as that which bound man and dog together. And that bond was all we needed; one that would give us time to learn to work together.

We would never need to fear the Flowers, for we were someone they had been looking for, not knowing they were looking for us, not once suspecting that the sort of thing existed that we could offer them.

Стать любимцами другого народа, ощутить его заботу и нежность — да ведь это привяжет к нам пришельцев узами столь же прочными, как нас к ним — благодарность за то, что с войной покончено навсегда.

Это будут узы несколько иные, но столь же прочные, как те, что соединяют человека и собаку. А нам только того и надо: теперь у нас будет вдоволь времени — и мы научимся жить и работать дружно.

Нам незачем будет бояться Цветов, ведь это нас они искали, сами того не зная, не понимая, чего ищут, даже не подозревая, что существует на свете то, чем мы можем их одарить.

“Something new,” I said.

“Yeah, something new,” said Stuffy.

Something new and strange, I told myself. As new and strange to the Flowers as their time manipulation was new and strange to us.

“Well,” asked Stuffy, “do you buy it? There's a bunch of soldier boys out here looking for me. They know I slipped through the lines and in a little while they'll nose me out.”

— Это нечто новое, — говорю я.

— Верно, новое, — соглашается Шкалик.

Да, это ново, непривычно. Так же ново и непривычно для Цветов, как для нас — их власть над временем.

— Ну как, берешься? — говорит Шкалик. — Не забудь, за мной гонится солдатня. Они знают, что я проскочил между постами, скоро они меня учуют.

The State Department man and the senator, I recalled, had talked this very morning of long negotiation if, in fact, there could be negotiation. And the general had talked in terms of force. But all the time the answer had lain in a soft and very human trait, mankind's love of beauty. It had remained for an undistinguished man, no senator or no general, but a crummy bum, to come up with the answer.

Только сегодня утром представитель госдепартамента и сенатор толковали о длительных переговорах — лишь бы можно было начать переговоры. А генерал признавал один язык — язык силы. Меж тем ключ ко всему надо было искать в том, что есть в нас самого мягкого, человечного, — в нашей любви к прекрасному. И отыскал этот ключ никакой не сенатор и не генерал, а ничем не примечательный житель заштатного городишки, всеми презираемый нищий забулдыга.

“Call in your soldier boys,” I said, “and ask them for a phone. I'd just as soon not go hunting one.”

First I'd have to reach the senator and he'd talk to the President. Then I'd get hold of Higgy and tell him what had happened so he could tame down the village.

— Давай зови своих солдат, пускай тащат сюда телефон, — говорю я Шкалику. — Мне недосуг его разыскивать.

Первым делом надо добраться до сенатора Гиббса, а он поговорит с президентом. Потом поймаю Хигги Морриса, объясню, что к чему, и он поуспокоит милвиллцев.

But for a little moment I'd have it as I wanted to remember it, here with Nancy at my side and that old reprobate friend of mine across the barrier, savouring the greatness of this tiny slice of time in which the strength of true humanity (not of position or of power) rose to the vision of a future in which many different races marched side by side toward a glory we could not guess as yet.

Но это короткая минута — моя, и я навсегда ее запомню: рядом — Нэнси, напротив, за барьером — старый нечестивец, верный друг, и я упиваюсь величием этого краткого мига. Ибо сейчас вся мощь истинной человечности (да, человечности, а не власти и положения в обществе!) пробуждается и прозревает грядущее — тот завтрашний день, когда неисчислимые и несхожие племена все вместе устремятся к несказанно славному и прекрасному будущему.