Иэн Бэнкс - Материя

— Как бы там ни было, думаю, сейчас мы возвратимся к вашему обиталищу. Через полдня стартует корабль, который доставит вас к Ксайду Хирлису. Я устрою этот полет.

Фербин потерял из виду маленькую черную точку и снова перевел взгляд на мортанвельдку.

— Вы очень добры, мадам.

Окружающий вид резко накренился, словно опрокидываясь. Холс закрыл глаза и покачнулся, хотя и остался сидеть на месте. Поверхность вина в бокале принца даже не дрогнула.

— Ваша сестра, — сказала генеральный директор Фербину, который наблюдал, как наклоняется мир вокруг него.

— Моя сестра, — повторил тот.

— Ее зовут Серий Анаплиан.

— Ну да, похоже на то.

— Она тоже в Особых Обстоятельствах, дорогой принц.

— Несомненно. И что с того, мадам?

— Очень неплохие связи для одной семьи, тем более — для одного человека.

— Если это принесет мне пользу, я не откажусь и от малой их толики.

— Гм, мне пришло в голову, что, как бы далеко она ни находилась, сведения о вашем отце и о других недавних событиях на вашем уровне могли дойти до нее. Включая и известие о вашей предполагаемой смерти.

— Думаете, могли?

— Как я уже сказала, информационный осмос. Если говорить об информации, Культура крайне проницаема.

— Я вас не понимаю, мадам.

— Они слышат все.

Корабль нарисцинов под названием «Сотый идиот» и орбитальная транзитная станция расстыковались без сучка без задоринки — словно разделились руки влюбленных, подумал Холс.

Он наблюдал за всем этим на большом круглом экране в одном из пассажирских отсеков корабля. Кроме него, там никого не было. Холс хотел бы глядеть в настоящий иллюминатор, но такого на корабле не оказалось.

Трубы, порталы, разнообразные вытянутые коридоры всего лишь простились друг с другом и убрались, как в морозный день убирается в рукав кисть. Потом транзитная станция уменьшилась в размерах. Теперь было видно ее всю — трубчатую, шишковатую — и начало непомерно длинного кабеля, который связывал станцию с поверхностью Сурсамена. Все это происходило в тишине, не считая фонового скрежета — чего-то вроде нарисцинской музыки.

Холс смотрел на Сурсамен, который вспучивался темной формой на большом кругу экрана. Станция же быстро уменьшалась до размеров слишком маленьких, скоро ее уже было не разглядеть. Каким же пустотел был громадным и темным, пестрым и пятнистым с этими сверкающими кругами кратеров! Холс видел сейчас примерно четверть шара и различал около дюжины таких зон, сверкающих разными цветами радуги в зависимости от типа атмосферы. И как быстро шар уменьшался в размерах, сокращался, сжимался, словно уваривался!

Корабль удалялся. Транзитная станция уже исчезла. Теперь Холс видел весь Сурсамен — шар поместился в экран целиком. Трудно было осознать, что место, где он прожил всю свою жизнь, можно окинуть одним взглядом. Вот, скажем, он осматривал Сурсамен от одного полюса до другого, понимая, что зрачкам для этого нужно переместиться разве что на миллиметр. Но корабль все удалялся и удалялся, скорость его возрастала, могучий Сурсамен превратился в точку, а через мгновение вообще исчез из виду...

Холс вспомнил жену и детей — увидит ли он их когда-нибудь? Странно, но там, на Восьмом, постоянно подвергаясь опасности, или при подъеме со своего уровня, когда они все еще могли расстаться с жизнью, Холс был уверен, что увидит свою семью. Теперь же, когда они пребывали — как он надеялся — в безопасности на причудливом космическом корабле, его дом сжался и исчез на глазах, такой уверенности больше не было.

Он даже не попросил доставить им весточку. Если иноземцы не соглашались выполнить просьбу принца, то явно отказали бы такой скромной персоне, как Холс. И все же попросить не помешало бы. А вдруг его просьбу исполнили бы именно потому, что он слуга, лицо незначительное?! Известия о Холсе вряд ли могли повлиять на развитие событий — не то что о Фербине. С другой стороны, если жена узнает, что он жив, и новость дойдет до властей, это сочтут лишним доказательством того, что жив и Фербин. И вот это уже серьезно. Власти захотят узнать, каким путем весть дошла до жены Холса, что вряд ли пойдет ей на пользу. А потому для нее лучше, если муж будет молчать. Эта мысль принесла Холсу облегчение.

С другой стороны, что бы он ни сделал, его непременно станут в чем-нибудь укорять. Если они с принцем вернутся, Холса обвинят в том, что он оказался жив, хотя считался гарантированно мертвым.

Сенбл, благослови ее господь, была довольно красивой женщиной и хорошей матерью, но совсем не сентиментальной, и уж точно — не в отношении мужа. Дома Холс неизменно ощущал себя каким-то лишним. Семья занимала две комнаты в пристройке для слуг — не много при четверых детях, — и Холс редко находил место, чтобы покурить трубочку или почитать в тишине новостной листок. Его всегда двигали туда-сюда — или устраивалась уборка, или требовалось освободить пространство для детских шалостей.

Когда он выходил, чтобы посидеть где-нибудь в другом месте, покурить трубочку и почитать без помех газету, то дома обычно получал выволочку за то, что проматывает скромный достаток семьи в игральных домах или питейных заведениях — неважно, был он там или нет. Впрочем, раз его все равно обвиняли в этом, то впоследствии он именно так и поступал.

Неужели из-за этого он становился дурным человеком? Сам Холс так не считал. Он был кормильцем, от него Сенбл родила шестерых детей; он обнимал жену, когда та оплакивала умерших малышей, одного и потом другого, — и делал все, что мог, помогая ей заботиться о четверых оставшихся. В его родных местах, наоборот, выжили бы лишь двое.

Холс и пальцем не трогал жену — дело невиданное в его кругу. Он вообще никогда не бил женщин и считал, что это делает его белой вороной среди друзей. Другим он говорил, что семейную квоту на битье женщин израсходовал его отец, смертным боем колотивший свою несчастную супругу. Хубрис много лет желал смерти отцу, желал каждый день, и наконец вырос настолько, что смог дать ему отпор, защищая мать. Но все же первой умерла она — внезапно: просто упала мертвой во время уборки урожая.

По крайней мере, думал он тогда, мать избавилась от постоянных мучений. Отец с того дня совершенно изменился и чуть ли не тосковал по жене — может быть, оттого, что чувствовал и свою вину. В то время Хубрис казался себе достаточно большим, чтобы противостоять ему, но этого не потребовалось — смерть матери мгновенно надломила отца. В один прекрасный день сын просто ушел и никогда больше не вернулся, а отец остался в холодном доме: сидел, глядя в догорающий камин. Хубрис добрался до города, стал дворцовым слугой. Парень из их деревни, проделавший такое же путешествие долгий год спустя, сообщил, что отец Хубриса повесился месяцем раньше после очередного плохого урожая. Холс не почувствовал ни сожаления, ни печали — только некое мстительное презрение.