Грег Иган - Лучшая фантастика

Когда я думаю о Хейли, мне на ум приходит набор разрозненных воспоминаний.

Новорожденный младенец, впервые обхватывающий прозрачными пальчиками мой большой палец; младенец постарше, прыгающий на попе по паркету, расшвыривающий кубики с буквами, словно ледокол — льдины; четырехлетка, передающая мне коробку с носовыми платками, когда я дрожу с простудой в постели, и кладущая на мою пылающую щеку свою маленькую прохладную ручку.

Восьмилетка, дергающая за веревку, которая высвобождает бутылочную ракету. Когда нас окатило пенистой водой из взмывающей ввысь ракеты, она со смехом завопила: «Я стану первой балериной, которая станцует на Марсе!»

Девятилетка, говорящая мне, что больше не хочет, чтобы я читал ей перед сном. Когда мое сердце пронзила неизбежная боль от того, что ребенок отдаляется от меня, она смягчила удар, добавив: «Может, однажды я почитаю тебе».

Десятилетка, упрямо отстаивающая свою позицию в кухне, с поддержкой младшей сестры, свирепо смотрящая на нас с Эбигейл. «Я не верну вам телефоны, пока вы оба не подпишете обещание никогда не пользоваться ими за обедом».

Пятнадцатилетняя девушка, бьющая по тормозам, заставляющая шины оглушительно визжать, в то время как я до боли стискиваю руки на пассажирском сиденье. «Папа, ты выглядишь так же, как я на тех американских горках». Демонстративно веселым голосом. Она вытянула руку передо мной, словно могла защитить меня, точно так же, как я сотни раз вытягивал руку перед ней.

И так далее, и тому подобное, выжимка из шести тысяч восьмисот семидесяти четырех дней, что у нас были, словно поломанные блестящие ракушки, оставленные на песке отступающей волной повседневной жизни.

В Калифорнии Эбигейл пожелала увидеть ее тело. Я — нет.

Полагаю, можно сказать, что нет особой разницы между попытками моего отца стереть возникшие по его вине шрамы в темной комнате и моим отказом смотреть на тело ребенка, которого я не смог защитить. Тысячи я мог проносились в моей голове: я мог настоять, чтобы она поступила в университет рядом с домом; я мог записать ее на курсы выживания при стрельбе в общественных местах; я мог потребовать, чтобы она постоянно носила бронежилет. Целое поколение выросло с учениями на случай безумных стрелков, так почему я не сделал больше? Не думаю, что я понимал моего отца, что сочувствовал его порочному, трусливому, отягощенному виной сердцу, пока не умерла Хейли.

Но в конечном итоге я не желал смотреть, потому что хотел защитить единственное, что у меня от нее осталось: эти воспоминания.

Если бы я увидел ее тело, рваный кратер выходного отверстия, замерзшие лавовые следы свернувшейся крови, грязный пепел и шлак разодранной одежды, эта картина затмила бы все прежние, испепелила бы память о моей дочери, моем ребенке одним мощным извержением, оставив после себя лишь ненависть и отчаяние. Нет, то безжизненное тело не было Хейли, не было ребенком, которого я хотел помнить. Я не позволю этому единственному моменту выцедить ее существование, как не позволю транзисторам и битам диктовать мне мои воспоминания.

Эбигейл подошла, подняла простыню и посмотрела на останки Хейли, останки нашей жизни. И сделала фотографии.

«Это я тоже хочу запомнить, — пробормотала она. — Нельзя отворачиваться от своего ребенка в момент его агонии, когда потерпел неудачу».

Они пришли ко мне еще в Калифорнии.

Я была в оцепенении. В моем мозгу роились вопросы, которые задавали тысячи матерей. Почему ему позволили скопить такой арсенал? Почему его никто не остановил, несмотря на тревожные симптомы? Что я могла — что я должна была сделать иначе, чтобы спасти моего ребенка?

«Вы можете кое-что сделать, — сказали они. — Давайте работать вместе, чтобы почтить память Хейли и добиться перемен».

Многие называют меня наивной, если не хуже. Что, по моему мнению, должно было произойти? Мы на протяжении десятков лет наблюдали, как один и тот же сценарий разворачивался снова и снова, в мыслях и молитвах, так что заставило меня решить, будто на этот раз все будет иначе? Это равносильно безумию.

Цинизм дает некоторым чувство превосходства и неуязвимости. Но не все люди так устроены. Охваченный скорбью, цепляешься за любой лучик надежды.

«Политика прогнила, — сказали они. — Гибель маленьких детей, гибель молодоженов, гибель матерей, прикрывающих собой новорожденных младенцев, должна была привести к действиям. Но нет. Логика и убеждение утратили свою силу, и потому мы должны воззвать к эмоциям. Вместо того чтобы позволить средствам массовой информации привлечь нездоровый интерес общественности к убийце, давайте сосредоточимся на истории Хейли».

Так уже делали, пробормотала я. Едва ли это новый политический ход — сосредоточиться на жертве. Вы хотите показать, что она — не просто число, статистика, еще одно безликое имя в списке погибших. Вы думаете, что, когда люди лицом к лицу столкнутся с последствиями своей нерешительности и равнодушия, все изменится. Но это не срабатывало раньше. И не сработает.

«Только не теперь, — возразили они. — Только не с нашим алгоритмом».

Они попытались объяснить мне процесс, но детали машинного обучения, конволюционных сетей и моделей биологической обратной связи ускользнули от меня. Их алгоритм зародился в индустрии развлечений, где его применяли для того, чтобы оценивать фильмы и предсказывать их кассовые сборы, а впоследствии и снимать их. Его специализированные вариации используют в самых различных областях, от разработки новой продукции до подготовки политических выступлений, во всех сферах, где имеет значение эмоциональная вовлеченность. Ведь эмоции — это биологическое явление, а не какие-то мистические эманации, и в них можно вычленить тенденции и паттерны, можно сосредоточиться на стимулах, вызывающих максимальный отклик. Алгоритм создаст визуальную историю жизни Хейли, использует ее в качестве тарана, чтобы пробить затвердевшую раковину цинизма, заставить зрителей действовать, пристыдить их за нерадение и пораженчество.

Эта идея выглядит абсурдно, сказала я. Неужели электроника знает мою дочь лучше меня? Неужели машины смогут тронуть сердца, равнодушные к реальным людям?

«Фотографируя, вы доверяете ИИ камеры, чтобы он сделал лучший снимок, — возразили они. — Просматривая репортаж дрона, вы предоставляете ИИ выбирать самые интересные клипы и улучшить их при помощи фильтров идеального настроения. Наш алгоритм в миллион раз мощнее».

Я отдала им мой архив семейных воспоминаний: фотографии, видеозаписи, сканы, репортажи дрона, аудиозаписи, иммерсиограммы. Я доверила им свое дитя.

Я не кинокритик и не знаю названий технологий, которыми они воспользовались. Рассказанный словами нашей семьи, предназначавшимися только для нас, а не для чужой аудитории, результат не был похож ни на один фильм или ВР [52] Виртуальная реальность. — погружение, что мне доводилось видеть. Вместо сюжета была история одной жизни, вместо замысла — торжество любопытства, сострадания, стремление ребенка объять вселенную, воплотиться . Это была прекрасная жизнь, жизнь, которая любила и заслуживала быть любимой, до того момента, когда ее внезапно и жестоко прервали.