Пол Андерсон - Встреча на Прайле (сборник)

Ноа покачала головой. «Единственная разница между тем, как пришельцы обращались со мной в первые годы моего плена, и тем, как обращались со мной эти люди, была в том, что так называемые человеческие существа знали, как именно причинить мне максимальную боль. Они допрашивали меня день и ночь, они мне угрожали, накачивали наркотиками, и все это в попытке заставить меня выдать им ту информацию, которой у меня не было. Мне не давали уснуть по несколько суток кряду, пока я не переставала соображать и не могла больше отличать реальность от нереальности. Они не могли добраться до пришельцев, но они добрались до меня. Когда они меня не допрашивали, то продолжали держать в заключении, в одиночке, изолированной от всех, кроме них.»

Ноа огляделась в зале. «И все это из‑за того, что они знали — знали абсолютно — что любой пленник, который выжил после двенадцати лет заключения и кого потом освободили, должен быть предателем какого‑нибудь сорта, сознательным или нет, знающим что‑нибудь или не знающим. Они просвечивали меня рентгеном, сканировали всеми возможными способами, а когда не нашли ничего необычного, это сделало их только злобнее, заставило ненавидеть меня еще больше. Я каким‑то образом сделала из них идиотов. И уж это‑то они поняли! И уйти от них так просто я теперь не могла.

Я сдалась. Я решила, что иначе они никогда не остановятся, что в конечном счете они просто убьют меня, а до тех пор мне не видать ни мира, ни покоя.»

Она сделала паузу, вспоминая все унижения, страх, безнадежность, изнеможение, горечь, отвращение, боль. Они никогда не били ее слишком сильно — просто стукнут несколько раз иногда для острастки и запугивания. А временами ее хватали, трясли и толкали посреди потока продолжающихся обвинений, измышлений и угроз. Время от времени какой‑нибудь допросчик сбивал ее на пол и приказывал снова садиться на стул. Они не делали ничего, что могло бы убить е или даже серьезно ей повредить. Но все это длилось и длилось. Иногда один из них притворялся добрым, начинал даже слегка ухаживать, пытаясь соблазнить и тем заставить рассказать секреты, которых она не знала…

«Я сдалась», повторила она. «Я не знала, как долго я находилась там, когда все это случилось. Я никогда не видела неба или солнечного света, поэтому потеряла всякое представление о времени. Я просто пришла в сознание после долгого допроса, обнаружила, что нахожусь в своей камере одна и решила покончить с собой. Я стала обдумывать эту мысль со всех сторон, когда смогла вообще думать, и вдруг поняла, что именно это мне и надо сделать. Ничего другое не заставит их остановиться. Поэтому я так и сделала. Я повесилась.»

Пьедад Руис горестно вздохнула и уставилась в стол, когда все оглянулись на нее.

«Вы пытались покончить с собой?», спросил Рун Джонсон. «А вы пытались сделать это… когда находились у сообществ?»

Ноа покачала головой. «Никогда.» Она выдержала паузу. «Для меня гораздо больше, чем я могу вам это передать, значило, что на сей раз моими мучителями были представители моего собственного вида. Это были люди. Они говорили на моем языке. Они знали все, что знаю я, о боли, об унижении, страхе и отчаянии. Они понимали, что делают со мной, и все‑таки до них никогда не доходило, что так не надо делать.» Она задумалась, вспоминая. «Некоторые пленники сообществ кончали с собой. И сообществам было все равно. Если вы хотели умереть и могли повредить себя достаточно тяжело, то вы умирали. А сообщества лишь наблюдали за этим.»

Но если вы выбирали не умирать, то там существовала некая извращенная безопасность и мир, когда сообщества вас закутывали. И такое закутывание еще и доставляло удовольствие. Это случалось часто, когда пленников не тестировали тем или иным способом. Это происходило потому, что организмы сообществ обнаружили, что подобная процедура нравится и успокаивает их тоже, и они понимали, почему так, не больше, чем она сама. Первые окутывания происходили потому, что это был удобный способ ограничения, проверки и, к несчастью, отравления людей‑пленников. Однако почти сразу не занятых экспериментами людей стали окутывать просто для удовольствия не занятых никаким делом сообществ. Сами сообщества первоначально не понимали, что пленники тоже получают удовольствие от самого этого акта. Дети, вроде Ноа, быстро научились подходить к сообществу и трогать его внешние ветви, чтобы попросить об окутывании, хотя взрослые пленники‑люди пытались это предотвратить и наказать детей, если предотвратить не удавалось. Ноа пришлось вырасти для того, чтобы начать понимать, почему пленники‑взрослые иногда бьют детей за то, что те осмеливаются просить пришельцев‑похитителей об удовольствии.

Ноа познакомилась со своим текущим нанимателем до того, как ей исполнилось двенадцать. Это было одно из тех сообществ, которые никогда не делали ей больно, которые работали с ней и с другими, чтобы начать разрабатывать язык, которым могли бы пользоваться оба вида.

Она вздохнула и продолжила свой рассказ. «Мои тюремщики‑люди походили на сообщества в их отношении к самоубийству», сказала она. «Они тоже следили, как я пытаюсь покончить с собой. Я позднее узнала, что по меньшей мере три электронные камеры следили за мной день и ночь. У лабораторной крысы больше уединения, чем было у меня. Они следили, как я делаю петлю из своей одежды. Они следили, как я залезаю на койку и привязываю петлю к решетке, которая защищала тот динамик, с помощью которого они иногда мучили меня шумом, искаженной музыкой или теми старыми радиопередачами, когда пришельцы появились впервые и люди гибли в панике.

Они даже проследили, как я шагаю с койки и, задыхаясь, болтаюсь в воздухе с веревкой на шее. Вот тогда они вытащили меня из петли, оживили и убедились, что я не пострадала серьезно. Сделав так, они отправили меня обратно в камеру, голой, забетонировав дыру громкоговорителя и убрав решетку. По крайней мере, после этого больше не звучала эта чудовищная музыка. И не было слышно ужасных воплей.

Но допросы начались заново. Они даже говорили, что по‑настоящему я и не хотела себя убивать, что я просто бью на жалость.

Поэтому я не вышла из собственного тела, а сошла с ума. На какое‑то время я впала в нечто подобное кататонии. Я не была полностью без сознания, но я больше не функционировала. Не могла. Они поначалу мучили меня, потому что думали, что я симулирую. Я знаю, что так и было, потому что потом у меня были необъяснимые и незалеченные переломы костей и другие медицинские проблемы.

Потом кто‑то выдал мою историю прессе. Я не знаю, кто. Возможно, у одного из моих допросчиков в конце концов пробудилась совесть. Во всяком случае, кто‑то начал рассказывать обо мне прессе и показывать мои снимки. Тот факт, что мне было только одиннадцать, когда меня забрали, оказалось для журналистов важным. В этот момент времени мои тюремщики решили отказаться от меня. Предполагаю, с такой же легкостью они могли меня запросто убить. Принимая во внимание все, что они сделали со мной, я не имею понятия, почему же они меня не убили. Я видела те снимки, которые были опубликованы. Я была в плохом состоянии. Может быть, они подумали, что я умру сама — или по крайней мере, что я никогда полностью не приду в сознание и не стану нормальной. И к тому же, когда мои родственники узнали, что я жива, они добыли адвокатов и стали драться, чтобы вырвать меня оттуда.