Франсуа Баранже - Dominium Mundi. Властитель мира [litres]

Очень далекий от подобных размышлений, все то время, что длилось разжалование, Танкред смотрел в пустоту прямо перед собой – так чувствительный человек не желает видеть иголку, которая сейчас его уколет. Теперь, когда все закончилось, в зале повисло неловкое молчание.

Хотя его разум превратился в захваченное бешеным ураганом судно, Танкреду как-то удалось поклониться, отдавая честь главе Совета, а потом покинуть зал, употребив то малое, что осталось у него от чувства собственного достоинства, чтобы высоко держать голову.

Один в пустой спальне, Танкред неподвижно сидел на своей койке с ничего не выражающим лицом. Дыры, оставшиеся на его мундире от срезанных наград, зияли, как ужасные шрамы. Внезапно, словно сраженный жестокой болью, он схватился руками за голову и застонал.

Его сознание превратилось в кипящую магму неясных мыслей; все смешалось и спуталось. На него непрерывными волнами накатывало чудовищное страдание, постепенно погружая его в полное отчаяние. Он-то полагал, что знает, что делает, когда – вполне сознательно – позволил себе поддаться на провокацию Аргана, но и представить не мог, что последствия будут такими жестокими.

У него возникло ощущение, будто вся его жизнь после выпуска из военной школы, около пятнадцати лет назад, свелась лишь к долгому и медленному процессу утраты иллюзий и за это время он перешел от юношеского энтузиазма, с каким когда-то воспринимал свой воинский долг, к полному краху карьеры. Казалось бы, его жизненный путь неразрывно связан с армией, однако он не только не дослужился до звания капитана, но и вновь превратился в младшего лейтенанта. А поскольку солдатская жизнь была единственной, знакомой ему с четырнадцати лет, то и вся его жизнь стала провалом. Слова Боэмунда до сих пор раскатами грома отдавались у него в голове.

Сейчас в его воспаленном мозгу почему-то настойчиво возникал образ сестры – той, чья невинность и честь отныне запятнаны преступлением брата. И тут Танкред осознал, что его всегда, хотя он не знал причины, точило чувство вины за те трудности, с которыми она сталкивалась в поисках мужа. Как если бы их родственная близость служила препятствием. И после его разжалования все станет еще хуже. Он постоянно портит ей жизнь.

А родители, которые так переживали из-за его отъезда, которые стольким пожертвовали ради его карьеры и так гордились им! Позор падет и на них, ослабив позицию семьи в конфликте с Робертом де Монтгомери.

Роберт Дьявол – вот кто виноват во всем! Ненависть потоком лавы разлилась в нем, и он сжал кулаки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Но его тут же охватило раскаяние, охладив гнев и приглушив ярость. Он сказал себе, что именно эти бурные чувства и завели его в нынешний тупик, а все распри с Робертом были лишь проявлением его собственной спеси. Позор мне!

Вдруг, пробравшись сквозь полчища мятущихся мыслей, в его воображении возникло улыбающееся лицо Клоринды. Она никогда не согласится снова увидеться с ним, впрочем, если бы и согласилась, он сам отказался бы – из опасения, что его испорченность может замарать ее, такую чистую, такую честную. Едва начавшись, его отношения с этой чудесной женщиной наверняка закончатся из-за его собственного упрямства!

А солдаты его подразделения! Как теперь, с сорванными погонами, он сможет командовать ими?

Его демоны! Разоблачительное свидетельство его пороков! Ему следовало тщательнее остерегаться их, решительнее бороться с ними. В своей гордыне он решил, что сумеет с ними совладать, но в конечном счете это они управляли им. Он всегда был всего лишь их игрушкой!

Внезапно ему показалось, что он задыхается. Воздев к небу руки со сжатыми кулаками, Танкред резко вскочил на ноги и закричал. Это был едва сдерживаемый вопль боли, со стиснутыми челюстями. Потом, исчерпав весь запас воздуха в легких, он стремительно вышел из каюты и двинулся по коридорам, шагая куда глаза глядят с единственной целью: изгнать все мысли из головы.

Почти на каждом углу постоянно передающие программы Интра информационные панели среди прочих последних новостей сообщали:

Лейтенант Танкред Тарентский, метавоин и легенда полей сражений, только что за нарушения дисциплины был официально разжалован в младшие лейтенанты, а также лишен всех военных наград. Помимо этого, согласно нашим источникам, по тем же причинам Урбан IX вписал его в книгу порицаний Ватикана.

Он не мог бы сказать ни сколько времени шел по коридорам, ни как оказался у церкви Святого Северина, одного из многочисленных святых мест на борту, куда каждый мог зайти в любой момент, чтобы предаться духовному созерцанию или помолиться.

Сидя в одиночестве на скамье в глубине храма, он бормотал все молитвы, какие только знал, нанизывая их одну за другой без всякой логики и не сводя пылающего взгляда с распятого Христа над алтарем. Возможно, он оставался бы там еще долго, застыв в одной позе, но чей-то голос вывел его из транса:

– Все ли в порядке, сын мой?

Танкред повернулся вправо и увидел кюре со строгим лицом, который неодобрительно его разглядывал. Ему в голову не пришло никакого ответа. Почему, вместо того чтобы вернуться в свое подразделение, он сидит здесь и механически читает молитвы? Тут позади кюре, в правом проходе, он заметил исповедальню и понял, что ради этого и пришел. Не говоря ни слова, он встал, словно поддавшись внезапному порыву, большими шагами двинулся к исповедальне и опустился там на колени. В некотором замешательстве от столь странного поведения кюре все же пошел вслед за ним и тоже устроился в узкой кабине, готовый выполнить свой долг по отношению к этому христианину, явно пребывающему в скорби.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил, – проговорил кающийся.

– Слушаю тебя, сын мой.

Хотя тон священника был немного суров, Танкред понял, что тот внимательно выслушает его.

– Святой отец, – заговорил он, не очень представляя, с чего начать, – я совершил грех гордыни. И эта гордыня внесла смятение и беспорядок в мою жизнь.

– Хорошо уже, что ты это понял, сын мой. И на какие опрометчивые поступки толкнула тебя гордыня?

Слова приходили с трудом. Танкред не исповедовался уже давно, и никогда еще у него не было столько поводов для покаяния.

– Я много раз нарушал дисциплину и, мне кажется, в глубине души рассчитывал, что мое имя защитит меня от наказания… Я не подчинялся приказам вышестоящих, и я… присвоил себе право самому вести расследование по делу, которым уже занималась полиция, несмотря на то что и начальство, и мой собственный дядя предостерегали меня.

– Все это, конечно, заслуживает порицания, – несколько машинально ответил исповедник, – но ничего трагического тут нет, сын мой. За время путешествия я слышал куда худшие вещи. Ты не должен приходить в такое уныние из-за столь незначительного прегрешения.