Николай Гусев - Злая, злая планета

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗЕМЛЯНЕ

…Помню, стоим мы у входа в раздевалку, курим. Я, вообще-то, не курю, Кирсанов шутит про меня, что я ещё слишком молод, чтобы впасть в эту пагубную привычку, но нельзя ведь не постоять за компанию с людьми, с которыми ты связан чем-то большим, чем просто добыванием хлеба насущного? Там, у раздевалки, курит половина базы – сколько ругани было из-за этого, и все без толку. Табличку «не курить!» на трех языках, по-русски, английски и на лигуреме, новую в каждом квартале вешают, а куда она всякий раз девается – черт её знает.

Сиксфинги не курят табак произведённый на Земле, им поставляют никотин из Таррагоны, как и все, что им нужно для жизни на самой дикой планете в Галактике. Они не запрещают людям курить, если только табачный дым от наших сигарет не начинает беспокоить их обоняние. А единственное такое место на базе 68 дивизии Патрульного Корпуса, где можно покурить, не вызвав лишних неприятностей на свою голову, и без того обременённую неразрешимыми проблемами трудности выживания – это предбанник в раздевалке.

Так вот, значит, стоим мы, курим, благо, что поблизости нет ни запрещающей таблички, ни тех, кто особенно много печется о всякого рода запретах, и вдруг Кирсанов тушит окурок о то место на стене, где должна была находиться пресловутая табличка, и долго так, сладострастно крутит им, словно хочет ввинтить его в стену и медленно, манерно растягивая слова (он всегда так делает, когда собирается скормить нам очередную «сенсационную» небылицу – томно вздыхает, закатывает глаза, разводит руками и, продвигаясь между нами неспешно, подобно атомному ледоколу в зимнюю навигацию, начинает свой рассказ). Вот и сейчас все то же самое.

– А сейчас, парни, – Кирсанов делает значительную паузу, оглядывая нас с высоты своих двух метров, и все так и замирают с окурками у самых губ, теряясь в догадках, что же последует «сейчас». – Сейчас вы не поедете домой. Вы повернетесь спиной к столь желанной раздевалке, вышвырните напрочь из своей башки мысли о горячем душе и махровых полотенцах, застегнете ваши куртки, наденете шапки, рукавицы и мы отправимся работать.

Меньше всего на свете мы ожидали чего-то подобного. Во всяком случае, я к такому повороту событий не был готов совершенно. Я и ботинки успел расшнуровать, не то что шапку и перчатки стянуть, а куртку и вовсе давно повесил в шкафчик. Да и размякнуть я уже успел порядком, отогрелся в тепле, и даже подумать теперь было немыслимо о том, чтобы хоть краем носа высунуться на улицу. Признаться, я с самого далекого утра втихомолку мечтал, когда же уже случится вечер, и мы потянемся в раздевалку. И вдруг оказывается, что вся моя мечта – просто пшик. А еще говорят, что взрослого человека сложно задеть. Хотя, где-то я слыхал, будто многие люди, изрядно, между прочим, пожив на свете, так и отправляются в мир иной обиженными малыми детьми. Это не про тех детей, которые все понимают гораздо лучше некоторых поглупевших взрослых, но может быть, как раз про тех взрослых, которые, кажется, и вовсе никогда не были детьми. Что ж, Господь с ними со всеми. А на улицу я, ей ей не пойду.

Но все прочие, вопреки, вероятно, ожиданиям Кирсанова, разобравшись, что это отнюдь не веселый розыгрыш, восприняли новость довольно спокойно, один только Дима шмыгнул носом, стрельнул окурком в урну, схаркнул вслед за ним и угрюмо покосившись на Кирсанова, поинтересовался:

– Сверхурочные, небось, платишь, а, Николай Степаныч?

– Небось в двойном размере, – не замедлил подлить масла в огонь Кирсанов, и тут уж даже я отправился за курткой, на ходу зашнуровываясь, но не тут то было!

– …а на кой ляд он нам нужен? – Услышал я за своей спиной каркающий голос Дмитрия, и, как и любая другая тварь божья на моем месте, инстинктивно, шестым чувством догадался, что речь идет обо мне. – Дубина стоеросовая, ей богу! Сила есть ума не надо, дуб дубом, на что тебе этот дурень? Ни танка водить, ни по звездам ходить, ничего пацан не умеет!

С неимоверной скоростью, кое как запихав шнурки в ботинки, чтобы не болтались, и напялив куртку, я с удивительной для себя подвижностью ринулся ко входу и материализовался пред честными очами Кирсанова.

– А вот и он, Андрюша, голубчик! – Взревел Кирсанов, широко улыбаясь и хряснул меня по спине дюжей дланью. – Ну, все, Димыч, проехали, чего ты завелся? А вдруг встанем? Лишние руки еще никому не помешали. А уж его-то! Ты видал его ручищи? Кто нас будет откапывать? Ты что ли? Заморыш ты, к-комар! Хватай лопату и бегом в ангар!!

С последней фразой он обратился ко мне, проревев её не хуже пароходного гудка, так что меня чуть ветром не унесло, как утлый баркас, сорванный штормом с пирса. Мгновенно исчезнув из поля зрения и Николай Степаныча и Дмитрия, я оказался в ангаре и двинулся к шкафам с инвентарем. Дима меня не взлюбил с самого начала. Почему-то он считает, что я у Кирсанова в любимчиках. Да, это Кирсанов привел меня в команду. Услуга за услугу. Но об этой истории мне ничего не велено говорить, а Дима что-то такое там себе навоображал, и хоть мне и дела нет до того, все же я не прочь бы выровнять ситуацию, да только этот противный, вечно угрюмо-мрачный Дима ни в какую не поддается и не желает идти ни на какие компромиссы. Чего он добивается таким макаром, черт его разберет, мне лично плевать, одного не пойму – чего он так на меня взъелся? Городской я что ли или Темных времен не помню? Или мало голодал в детстве? На хиншу-то, не приведи Господь, я не похож, да то наверное и злит его, что не похож, ни на кого не похож – весь розовый, кровь с молоком, косая сажень в плечах, вечная придурковатая улыбка до ушей, а руки-то, поди, и правда здоровые, толще чем его шея, иногда, бывает, ухмыляется он ухмылкой такой, своеобразно мерзкой, так и хочется его за эту коричневую, морщинистую шею ухватить этими вот руками, да как сжать стальными пальцами и переломить… пусть покудахчет потом, поухмыляется… а впрочем, я не злобивый, все-то мне как-то фиолетово.

Беру лопату и иду к машине. Володя уже завел мотор, в боксе все дрожит от рева двигателя, потому что Кит, с вечной своей заискивающей миной, по идиотски доброй, открыл моторный отсек и, ползая брюхом по броне, укрывает шерстяным одеялом двигатель, да так заботливо со всех сторон подтыкает, словно дитя родное укутывает. Чай, только колыбельную не поет. Но вот он грохнул со всей силы крышкой мотора, слез по поручням, пошел вокруг машины и остановился у носа, улыбнулся Володе. А наш водитель, тот как всегда – вцепился в руль и только с выражением какой-то непонятной тоски или тревоги уставился в пространство перед собой. Как старый дворовый пес. Вечно, стоит только хоть на минуту его оставить, как он впадает в этот транс. Я махнул рукой Киту, мы открыли заднюю дверь, и полезли в кабину.