Алексей Иванов - Победитель Хвостика

- Нет, не это.

- А я откуда знаю — то не то! Знаешь — так сама говори!

- Не ори, понял?!

- Понял!

- Вот так... Ну, ты стал добрее, красивее в душе? Можешь совершить благородный бескорыстный по­ступок?

- Могу, — соглашаюсь, застеснявшись.

- Значит, что с тобой произошло?

- Беда.

— Произошло очищение, усвоил? Ведь любовь, Маза, алогична только внешне. В действительности же она очень тонко отрегулирована. Не случайно же к ней способны лишь сложноорганизованные нату­ры. Будь она хаосом, она бы их разрушала.

Мы поднялись на холм. Две птицы, вереща, про­неслись над нами. На асфальте валялись шишки. Из-за леса, подобно медведю из берлоги, выбира­лось толстое белое облако.

— Молчи, рот закрой, — говорит Танька. — Ос­новной принцип приворотного зелья таков. Если че­ловек любит, то очищается. Душевно, естественно. И наоборот, если очищается, то и любит.

— Ну, — поддакиваю заинтересованно.

— Не нукай, не оседлал... Процесс возбуждения любви идет в четыре этапа. Первый — приготов­ление зелья-экстракта из дурманил, эмоциогенов и кровососных трав. Второй — самоочищение. Там свои фазы, но о них потом. Третий — очищение экстракта. То есть добавляешь в него свою кровь и смесь пропускаешь через перегонный куб на огне

семилетнего сухостоя. Тогда и получается непосред­ственно зелье. Любовь и кровь — это тебе не ба­нальная рифма, а отраженное в идиоме поэтическое осмысление глубинной сущности явления. И чет­вертый этап — очищение возлюбленной. Тихонько подсунешь своему Хвостику зелье, она выпьет, чув­ства окрепнут, суенравие сойдет на нет, и разбужен­ное сердце потянется к тому, чьей кровью возбуж­дено. Просто?

— Ну, да... — соглашаюсь, подумав.

- Вот тут я тебе травы выписала, по латыни и просторечные названия,— говорит Танька, доставая какую-то бумажку. — Со своими дураками собери их для экстракта. Если засомневаешься — посмотри по определителю или сходи к Пальцеву. Все?

— Все, — киваю я. — Вот и ЛЭП.

Танька улыбается мне, делает ручкой и разворачивается. Отойдя немного, она вдруг прыгает вверх, превращается в птицу и над дорогой улетает обрат­но к биостанции, громко хлопая крыльями.

Я перебираюсь через лужу в канаве, через бурьян и иду по петляющему между опор ЛЭП проселку. Надо мной висят стрекочущие провода. Проселок задавлен лениво выбирающимися из земли сизыми ва­лунами в рыжем меху, стиснут лесом и задушен ма-линником. Над дикой рожью и гречихой между кам­ней воздух тихо трепещет. Вышки ЛЭП, качаясь, шагают мне навстречу, перешагивают меня и уходят назад. Мне кажется, что что-то не так. Я задираю голову и в ослепительно синем небе вижу белую луну и слабое мерцание звезд, словно зеркало на дне реки. Тающие огни усыпали все небо. Мне опять становит­ся жутковато.

Поднимаюсь на пригорок и вижу Тимофея Улыб­ку, который сидит на бетонном башмаке опоры. За­метив меня, он начинает ухмыляться. Я не спеша подхожу и, согнав шмеля, усаживаюсь напротив него На торчащий из травы изгиб огромной автомобиль­ной покрышки.

- Так, значит, из городу приехал?.. — осведомляется Тимофей.

Премерзкая, скажу я вам, у него улыбка.

— Ага, — говорю.

— И как там?

— Нормально, — осторожно отвечаю.

— И значит, как приехал, так Кондея моего и обо­звал, да?

Он поднимает ладонь, и я вижу под ней пса с вы­сунутым языком. Я сбит с толку и молчу.

— А троллейбус не ты приваживаешь? — прони­цательно смотрит на меня Тимофей.

— Какой троллейбус?.. — нервничаю я.

— Да ты не ври, не ври, землячок, — ласково так, сволочь, убеждает. — Я же все равно косточки твои обсосу. Уйду на кудыкину гору за семь тропинок три притопочки, сяду на кол и обсосу. Так что давай говори, а то в валета превращу...

— Да не знаю я про ваш троллейбус!.. — воплю я в ужасе.

— Не знаешь?!. — орет Тимофей, вскинувшись, но тотчас съеживается, только улыбка его проклятая еще шире расползается. — Ну, ладушки, ладушки... Только вот на мухоморе-то зубки человеческие отпе­чатались... Понял, землячок? Ты учти это, бойся...

— Чего мне бояться?.. — трясясь от страха, про­тестую я.

Тимофей еще раздвигает улыбку, и я вижу, что она уже стала шире лица — губы висят в воздухе по обе стороны головы.

Волосы колыхаются на моем затылке.

— А кто Утопленника надумал хватать? Лето на­стало, человек утомился на дне жить, вышел на солнышке полежать, а его давай за руки — за ноги В «скорую помощь»! Живого-то утопленника — и в морг!..— Тут я дар речи теряю, а Тимофей все гово­рит, да расплывается, да глазками хитрыми светит. — Ты строй ангелочка-то, строй... Все равно никуда не киешься, ноженьки-то — ап! — мертвенькие!..

Я роняю взгляд на колени и вправду чувствую, что ноги немеют.

— Я тебя, сердынько, еще до кукушкина плача съем. Не увидишь ты, как придут за тобою девять нолчьих голов на крысиных хвостах, не услышишь, перышко ты мое, как воробышки завоют!.. — Он вдруг резко наклоняется ко мне, приближаясь сразу на полтора метра, а я подпрыгиваю, окатываясь ле­дяным потом. — А кто на Бабкином лугу микрорайон построил?..— хрипит он. Улыбка у него уже, наверное, метр от края до края и все растет, растет... — Мы и глазом моргнуть не успели, а там уже котлованы и краны, а?.. Это на Бабкином-то лугу, на зенице ока?..

- Да отстаньте вы от меня! — не выдержав, воплю я. — Чего ко мне привязались?.. Не знаю я ни­чего!.. Сам-то кто такой?!.

- А сторож я, — улыбаясь, вдруг тихо и добро­душно поясняет Тимофей.— Биостанцию вот сторожу, баню, чтоб не бродила, дорогу, лес вот, реку, чтобы не виляла, плотину, чтобы злые люди не за­минировали, водохран... Да все сторожу, мир сторожу, небо, звезды, космос!.. Я же здесь не к вам, дуракам, приставлен, а к Великой Дыре за Багаряком, из которой время течет...

- Какое время?.. — совсем опешиваю я.

— Ну, землячок, как это — какое? Нормальное... Сугубо Человечее. Ведь только человек его ощуща­ет, а природа-то вечна, ей что минута, что миллион лет... Вот у нас, на Земле, источник времени здесь. А я караулю, чтобы не уперли.

— А я тут причем?! — вою я, хватаясь за башку. Мне понятно все, кроме одного — каким образом я тут замешан?!

— А тебя я сожру!! — звериным голосом рычит Тимофей и бросается на меня. Пасть его распахива­ется по всей своей неимоверной ширине, и две сот­ни зубов сверкают на солнце.

Я каким-то образом оказываюсь уже в кусте ма­лины. Пока Тимофей перелезает покрышку, я кида­юсь прочь по заросшим гречихой рытвинам и рас­сохшимся пням. Тимофей необычайно ловко и бы­стро карабкается за мной, качая своей улыбкой, как самолет крыльями, и над улыбкой желтым светом пылают два его глаза.

Я долетаю до опушки и чешу дальше, не чуя от страха ног под собою. Тимофей своей улыбкой вре­зается в лес и ворочается позади, не в силах про­драться двухметровыми губами между деревьев.