Генри Олди - Дитя Ойкумены

И – постоянный ментальный контакт.

Как лечат ожоги? Анальгетики, противостолбнячная блокада, удаление отслоившегося эпидермиса. Надсечение пузырей для выхода жидкости. Наносеребряные гидрогели. Давящие эласт-компрессы для профилактики келоидных рубцов. Это если ожог не слишком тяжелый. В противном случае всё усложняется – стресспротекторы, адаптогены, гемокоррекция, внутривенное облучение крови, плазмаферез, дермотрансплантат…

Ожог психики, возникший при контакте с дубль-контуром нервной системы энергета, лечится примерно так же. Только выглядит чище, если смотреть со стороны. Славная, на первый взгляд здоровая, как румяное яблоко, девочка. Красивый, умный, доброжелательный учитель. Болтают о пустяках. А то, что гипофиз вбрасывает недопустимое количество окситоцина, нарушая выработанные навыки, как и то, что нейропептид-спутник утрачивает стабильность, затрудняя ток возбуждения через синапс… Черные струпья видны каждому. Кто угодно морщится, когда воняет мазями.

Как сострадать избытку окситоцина?

На Ларгитасе, прямо на космодроме, нас встретил Якоб Трессау, маркиз пси-хирургии. Он настаивал на стационаре. Но после краткого осмотра пациенток и беседы с Гюйсом согласился на лазарет в «Лебеде». Я этого не помню – спала. В те дни я много спала. Маркиз Трессау регулярно навещал нас. Линда выздоравливала быстро: эмпатки живучи, как собаки (Ли, это комплимент!). Да и пострадала она меньше, не считая последствий сильнейшего стресса. Я же, судя по личным ощущениям, приходила в норму бесконечно долго.

«Ваше „долго“, дитя мое, – сказал однажды маркиз Трессау, и обликом, и манерами похожий на герцога стократ больше, чем природный герцог Оливейра. Я тогда еще не знала, какой он язва, – это очень, очень быстро с точки зрения медицины. Вы родились в сорочке. Не будь у моего коллеги соответствующих навыков и большого таланта…»

Коллегой он звал Гюйса.

В те годы еще никто не успел рассказать мне, что Гюйс провел несколько лет на Сякко. И подал заявление об отчислении. Почему? – спросила я, когда он обмолвился об этом. Не хватило природной склонности к насилию, ответил Гюйс. Для психира это равно дисквалификации.

Я решила, что он просто отшутился.

Первой ссылкой в вирте, когда я набрала поиск по слову «насилие», мне попалась цитата из трудов какого-то допотопного философа: «Насилие, как явствует из этимологии слова, есть применение силы, действие с помощью силы. Насилие имеет место только во взаимоотношениях между людьми, поскольку они обладают свободной волей; оно в этом смысле есть общественное отношение. Соглашаясь, что есть средства, которые сами по себе являются знаком насилия, следует подчеркнуть, что без соотнесения с мотивами и целями определить насилие невозможно. Боль от скальпеля хирурга и боль от удара полицейской дубинкой – разные боли…»

Не дочитав, я заснула. Мне снилась пыточная, ставшая операционной, храм с корнями, и стены из огня. Но я больше не боялась. Да, огонь. Зато я научилась упираться. Пусть я не такая сильная, как дядя Себастьян, но это моя «давилка». Я продержусь до прихода спасательной службы.

Какие только глупости не лезут в голову, когда тебе двенадцать лет, и ты изнываешь от безделья?

– Эйдетик, – сказал Фома Рюйсдал. И уточнил с ослепительной улыбкой: – Мы, арт-трансеры, все эйдетики.

Регина не любила красавчиков. До недавних пор, поправилась она. И никакой Фома не красавчик. Он просто очень хорош собой, и это чистая правда. Если природа расщедрилась, дав кому-то сверх меры – так что ж теперь, презирать его?

И ничуточки я его не люблю. Славный парень, и все.

– Нас по этому признаку отбирают, – Фома, стесняясь, развел руками. Дескать, я не лучше других, повезло и всё. – Сенсор-пороги, эйдетизм, мобильность транса. Чувство прекрасного…

– Есть такое чувство? – рассмеялась Линда. Она смеялась громче обычного, и на ее щеках проступил румянец. – Одиннадцатое? Слух – знаю. Зрение – знаю. Чувство прекрасного? Нет, не знаю.

Фома остался серьезен.

– Есть. Ты шутишь, я же вижу. А почему ты сказала: одиннадцатое? Ты, наверное, хотела сказать – шестое. Разве у нас не пять чувств?

– Наивный ты человек, Фома, – Линда вздохнула. Фома был выше ее на полголовы и старше на четыре года, но Линда смотрела на парня, как на малыша. – Это древние думали, что пять. А на самом деле… Зрение и слух я тебе назвала. Дальше – вкус и обоняние. Четыре вида кожной чувствительности: холод, тепло, боль и тактильность.

– Осязание, – уточнила Регина, боясь, что Фома не поймет. – И два проприоцептива: кинестетика и вестибулярность.

Фома захлопал длиннющими, как у девушки, ресницами. Лицо парня стало таким несчастным, что Регина мысленно обозвала себя идиоткой. В шестнадцать лет следует быть умнее. Взрослые люди сперва думают, а потом говорят. А еще взрослые думают, с кем говорят, и подбирают верные слова.

– Это элементарно, – заторопилась она. Главное было успеть, пока Линда не перехватила инициативу. – Закрой глаза. Ну закрой, чего ты боишься?

Фома зажмурился.

– Чувствуешь свои руки? Ноги? Положение тела?

– Да, – без особой уверенности согласился Фома. – Чувствую.

– Это и есть кинестетика. Очень важное чувство. Иначе бы ты постоянно ощупывал себя, или смотрел на ноги, когда ходишь. Понял?

– Ага, понял.

Фома встал и прошелся туда-сюда. Наклонив голову, он пялился на свои длинные ноги, словно впервые их видел, а руками трогал себя то за коленки, то за бедра. Один раз даже согнулся в три погибели, ухватился за лодыжки – и заковылял на обезьяний манер, отклячив зад. Получилось очень смешно. Регина так хохотала, что в груди закололо. Она и сама вскочила с табурета – и забегала по газону, подражая Фоме. Вдвоем – это еще смешнее. Но, скосив взгляд на подругу, Регина обнаружила, что Линда не смеется. Напротив, сидит прямая, будто проглотила мачту от яхты, и смотрит, как Фома трогает себя, с удивительно напряженным лицом. В остальном эмоции Линды были надежно упакованы в броню, ставшую для эмпатки второй кожей.

Ни эха, ни отголосочка…

Регина знала, каких трудов стоит взломать эту броню. Дура ты, сказала она Линде. Железный орешек. А то я не знаю, что у тебя в середке. Прячься, прячься. И я спрячусь. Ты ведь не слышишь мои мысли, да?

Ну и не надо.

– Вестибулярность – это чувство равновесия, – вдруг сказал Фома, спотыкаясь и садясь на газон. Он сиял, как будто сделал бог весть какое открытие. – Правильно?

– Правильно, – хором ответили девушки.

Они познакомились на Соне, спутнике Ларгитаса. Гравитаторы в недрах Соны позволили ночной красавице, вдохновительнице поэтов и хозяйке приливов, обзавестись собственной атмосферой. Со временем Сона превратилась в курорт. Отели, бунгало, солярии, парки, бассейны, спорткомплексы; салоны красоты, музеи, фестивальные и концертные залы… Сейчас в Эйнере, главном из культурных центров Соны, проходил «Серебряный гусь» – фестиваль авторского арт-транса. Пожалуй, никто, кроме замшелых искусствоведов, уже не знал, при чем тут гусь, и почему он серебряный, но слава фестиваля гремела по всей Ойкумене. Фильмы получали здесь признание знатоков и восторг искушенной публики. Торрисон, Монтелье, Абд-аль-Джазири, Су И – имена режиссеров, вложивших в привередливый клюв «Серебряного гуся» свои новые шедевры, сверкали на небосклоне звездами первой величины.