Леонид Смирнов - Офицерский мятеж

— Абордажной партией командовал каплейт Бульбиев — моя правая рука. Если не доверяете мне, допросите старпома, — раз за разом повторял военмор.

— Непременно допросим, господин капитан-лейтенант, всенепременно, — с хищной улыбкой отвечал Ли Сын Хо, и дураку было понятно, что Семена Бульбиева в эту минуту «пытает» другой, столь же матерый контрразведчик.

Получив ответ-пустышку, кавторанг всякий раз морщился, словно раскусил дикое яблочко или горсть неспелого крыжовника, и чуть больше времени тратил на формулировку следующего вопроса. Он был упорен, этот Ли Сын Хо. И не собирался сдаваться. Допрос начинался сначала…

На седьмой день этого мучения душевные силы Петра Сухова иссякли. Кавторанг Ли Сын Хо в очередной раз уселся на стул около саркофага-регенератора. Кореец открыл рот, чтобы задать по новой один из обрыдлых вопросов, но не успел. Военмор шевельнулся в глубине саркофага, так что плеснула жидкость и заскрипели рифленые шланги, и тихо выговорил по-русски:

— А не пошли бы вы на хрен?

— Я недослышал. Вы что-то сказали?

И Сухов от души повторил на новом английском.

Сухов-старший уже знал о приезде сына и пытался привести запущенную квартиру в божеский вид. Старик старался как мог, но до флотского порядка ему было далеко. Впрочем, Петр ехал сюда, в Париж вовсе не за этим.

Зато обедали в доме Суховых по всем правилам: Иван Иванович собственноручно сварил капитальный борщ с натуральной говядиной. Борщ следовало заправлять какой-то особенной сметаной — с деревенской фермы. В этой драгоценной сметане могла стоять большая ложка. К борщу полагался мягчайший ржаной хлеб домашней выпечки. На второе были жареные окуни и плотва, выловленные чуть ли не в речке Сене. Запивать их полагалось квасом. Чудесный этот напиток, впрочем, не должен был заслонять главное украшение стола — запотевший графинчик с традиционной водкой «Петровская» на пятьдесят «оборотов». А под водочку, разумеется, шли соленые белые грузди и малосольные огурчики.

Первый тост был за тех, кто в море. То бишь за тех, кто плывет сейчас в глубинах звездного океана. Второй (без паузы) — за тех, кого уже нет с нами. Перед тем как опрокинуть стопку, Иван Иванович посмотрел на фотографию покойной жены — Анны Сергеевны. Она погибла двенадцать лет назад. Пала от рук майора милиции, который напился до чертиков и начал расстреливать из табельного пистолета прохожих — как в тире.

Упившегося полицая порвала в клочья толпа. Говорят, там видели и Ивана Сухова. Но следователь, который вел дело о самосуде, его к себе не вызывал и допросов не вел. Когда рейдеры захватили кладбище, где была похоронена Анна, Сухов-старший продал дом и уехал из Мариуполя в далекий Париж. Он больше не женился, несмотря на то, что мужчина был видный и глаз на него положили несколько незамужних и вдовых бабенок.

После второго тоста дозволялось сделать перерыв и похлебать борща. Старик знал рецепты всего пяти или шести кушаний, но уж их-то он готовил мастерски. Аристарх Спиваков наворачивал за обе щеки — будто неделю во рту маковой росинки не имел. А Петр Сухов молча навис над большой фарфоровой тарелкой. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что сейчас он — ДОМА, и бой уже закончился. Отец поглядывал на него, но ничего не говорил. Знал: сыну нужно время, чтобы снять броню.

Третий тост был за русский флот. Капитан третьего ранга и кондуктор выпили стоя. По полной. Затем Петр решил сбавить обороты и теперь отпивал по глоточку.

Спирт и лекарства, которыми его пичкали в военном госпитале, — вещи мало совместимые. Зато кондуктор глушил «Петровскую» полными стопками, ничуть не пьянея. Наверняка контрразведка снабжала своих людей правильными таблетками.

Наконец водка сработала — напряг прошел и Сухов-младший набросился на еду. Глядя, как сын уплетает борщ, который в былые годы не очень-то жаловал, старик осведомился с лукавинкой в голосе:

— А что, Маруся тебе не готовит?

— Почему? Просто я полтора месяца с ней не виделся, отвык от нормальной еды.

— На флоте-то небось все пилюлями питательными вас кормят?

— Не без того. Да и на Малайе попробуй купи русской еды… — пожаловался Петр. — Мясо в лучшем случае бачковое.

Он имел в виду то мясо, которое выращивают из клеток домашней скотины. Животных на Малайе не забивали — слишком много там жило тайских буддистов.

У отца обнаружился новый кот: старенькая Муська умерла, и ей на смену пришел молодой самец Васька — серый, в черную полоску. Увидев чужаков, Васька поначалу прятался за диваном, но, убедившись, что чужие люди поселились здесь всерьез и надолго, ближе к вечеру выбрался из своего убежища. Он долго обнюхивал Петра и наконец признал за своего — потерся боком о колени. А вот Спиваков Ваське не понравился: то ли запах у него был нехорош, то ли коты, как и большинство военморов, терпеть не могут контрразведку.

Кот время от времени проходил мимо кондуктора и громко шипел. Сухов-старший прикрикнул на него, и Васька угомонился — запрыгнул на диван и принялся вылизывать задние лапы.

— Органы — они и тварей божьих в испуг приводят, — подытожил старик. — Не в обиду будь сказано.

— Какой же из меня орган? — попробовал отшутиться Спиваков. — Название одно.

— Порой и названия хватает…

На этом хозяйские наскоки на кондуктора закончились. Гостеприимство — превыше всего.

После обеда полагалось пить чай. С пирогами. «Если сейчас съем еще хоть кусок, — понял капитан третьего ранга, — сразу лопну. Нужен технологический перерыв». Отец спорить не стал — ему хотелось поговорить.

Все трое разместились на обширной лоджии. С нее открывался прекрасный вид на Париж. Иван Сухов уселся в продавленное кресло, которое было едва ли не ровесником Пети, кондуктор притулился на неказистой самодельной табуретке, ну а Петр, облокотившись на металлопластиковые перила, рассматривал город.

Старик неспешно изготовил из настоящей бумаги и ароматной махорки огромную самокрутку и прикурил от лазерной зажигалки. Это был один из многочисленных сыновних гостинцев. Далеко не все из дареного можно было обнаружить в доме: часть старик передарил соседям или выбросил тайком — от греха. Разумные вещи — и особенно те, что начинают поучать хозяина, Сухов-старший и на дух не переносил.

Сухов-старший затянулся, выдохнул дым, окутав терпким облаком Спивакова, и зажмурился от удовольствия.

— Вчера опять градусник зашкалило: тридцать девять на дворе и страшенная духотень…

Сначала они поговорили о дурной парижской погоде, потом — о футболе, наконец речь зашла о политике.

Петр незаметно для старика скорчил рожу — дескать, терпи, Аристарх Львович. Кондуктор сохранял непроницаемое лицо — его выдрессировали терпеть любые разговоры. Повествовал Иван Иванович неторопливо и с большим чувством.