Фредерик Пол - Врата

- голосом басс-профундо из Берлинской оперы.

Голос доносится как бы из глубины пещеры: "Jawohl, mein Herr".

- И ты расскажешь мне все, что я захочу?

- Jawohl, mein Her.

- По-английски, черт побери.

- Да.

- Относительно других твоих клиентов?

- Да.

Звучит забавно. "А кто эти твои остальные клиенты, дорогой Зигфрид? Читай список". - Я чувствую, как мой зуд отражается в голосе.

- Понедельник, девять сто, - послушно начинает он. - Ян Ильевский. Десять сто, Марио Латерани. Одиннадцать сто, Жюли Лаудон Мартин. Двенадцать...

- Она, - говорю я. - Расскажи мне о ней.

- Жюли Лаудон Мартин направлена из общего отделения Королевского округа, она там лечилась в течение шести месяцев, у нее вырабатывалось отвращение к алкоголю. В истории болезни две попытки самоубийства, последовавшие вслед за депрессией - результатом выкидыша пятьдесят три года назад. У меня лечится в течение...

- Минутку, - говорю я, прибавляя пятьдесят три к возможному возрасту деторождения. - Я не уверен, что меня интересует Жюли. Можешь показать, как она выглядит?

- Я могу продемонстрировать голограмму, Боб.

- Давай. - Мгновенная вспышка, смутное световое пятно, и я вижу крошечную черную женщину на матраце - моем матраце - в углу комнаты. Она говорит медленно и не заинтересованно, ни к кому не обращаясь. Я не слышу, что она говорит, но мне и неинтересно.

- Продолжай, - говорю я, - и, называя очередного пациента, показывай мне, как он выглядит.

- Двенадцать сто, Лорн Шефилд. - Глубокий старик с пораженными артритом пальцами, превратившимися в когти, держится за голову. - Тринадцать сто, Франс Астрит. - Юная девушка, даже не достигшая половой зрелости. - Четырнадцать сто...

Я прослушиваю весь понедельник и часть вторника. Я не знал, что он так много работает, но, конечно, он ведь машина и не устает по-настоящему. Один или два пациента показались мне интересными, но знакомых не было, и все они были не лучше Иветты, Донны, С.Я, и десятка других. - Можешь остановиться, - говорю я и с минуту думаю.

Не так забавно, как я надеялся. Да и время мое истекает.

- Можно поиграть в любое время, - говорю я. - Сейчас поговорим обо мне.

- Что вы хотели бы увидеть, Боб?

- То, что ты обычно скрываешь от меня. Диагноз. Прогноз. Общие замечания относительно моего случая. Кем ты на самом деле меня считаешь?

- Пациент Робинетт Стенли Броудхед, - немедленно начинает он, - проявляет некоторые симптомы депрессии, хорошо компенсируемые активным жизненным стилем. Причина его обращения к психотерапевтической помощи - в депрессии и дезориентации. Он проявляет чувство вины и частичную амнезию на сознательном уровне относительно нескольких эпизодов, символически обозначенных в его снах. Сексуальное тяготение относительно низко. Отношения с женщинами в целом неудовлетворительны, хотя его сексуальная ориентация в целом гетеросексуальна на восемнадцать процентов...

- К дьяволу твои выводы... - начинаю я, рассерженный этим сексуальным тяготением и неудовлетворительными отношениями. Но мне не хочется с ним спорить, к тому же он говорит: "Должен сообщить вам, Боб, что ваше время почти кончилось. Теперь вам следует пройти в восстановительную комнату".

- Вздор! От чего мне восстанавливаться? - Но он говорит дело. - Хорошо, возвращайся к норме. Команда отменена - так я должен сказать? Отменена команда?

- Да, Робби.

- Ты опять! - кричу я. - Прими наконец решение, как ты меня будешь называть!

- Я обращаюсь к вам соответственно состоянию вашего рассудка: вернее, соответственно тому состоянию, которое хочу у вас вызвать, Робби.

- А теперь ты хочешь, чтобы я был ребенком? Ну, ладно, неважно. Слушай, - говорю я, вставая, - ты помнишь весь наш разговор, когда я приказал тебе показывать голограммы?

- Конечно, помню, Робби, - и добавляет, к моему удивлению, потому что уже десять-двадцать секунд, как мое время истекло:

- Вы довольны, Робби?

- Чем?

- Вы доказали себе, к собственному удовлетворению, что я всего лишь машина? Что вы в любое время можете контролировать меня?

Я замолкаю. Потом: "Значит, вот что я делал? - говорю я удивленно. - Ну, хорошо. Ты машина, Зигфрид. Я могу тебя контролировать".

А он произносит мне вслед: "Но ведь это мы и так знали? То, чего вы по-настоящему боитесь, то, что хотите контролировать, - это внутри вас".

Когда проводишь бесконечные недели так близко к другому человеку, что знаешь каждое икание, каждый запах, каждую царапину на теле, то либо начинаешь смертельно ненавидеть, либо погружаешься глубоко в другого, не зная выхода. У Клары и меня было и то, и другое. Наше маленькое любовное увлечение обернулось отношениями сиамских близнецов. И в этом не было никакой романтики. Между нами вообще не было пространства для романтики. И все же я знал каждый дюйм Клары, каждую пору, каждую ее мысль лучше, чем знал свою мать. И тем же самым путем: из чрева наружу. Я был окружен Кларой.

И, подобно инь и ян, она была также окружена мной; каждый из нас определял вселенную другого, и бывали времена, когда я (я уверен, что и она) отчаянно хотел вырваться и глотнуть свежего воздуха.

В день возвращения, грязные и измотанные, мы автоматически направились к Кларе. Там была ванна, много места, квартира ждала нас, и мы вдвоем упали в постель, как давно женатые после недели распаковки. Но мы не были давно женатыми. И у меня не было прав на нее. На следующее утро за завтраком (привезенный с земли канадский бекон и яйца, невероятно дорогие, свежие ананасы, овсянка с настоящими сливками, капуччино) Клара постаралась напомнить мне об этом, упрямо заплатив из своего кредита. Я проявил павловский рефлекс, чего она и хотела. Я сказал: "Тебе не нужно этого делать. Я знаю, что у тебя больше денег".

- И ты бы хотел знать, насколько больше, - сказала она, очаровательно улыбаясь.

Я знал. Мне сказал Шики. На ее счету было семьсот тысяч долларов с мелочью. Достаточно, чтобы вернуться на Венеру и прожить остаток жизни в относительной безопасности, если бы она захотела, хотя не могу вообще понять, как это люди могут жить на Венере. Может, поэтому она и оставалась на Вратах, хоть ей это было необязательно. "Ты должен наконец родиться, - сказал я, заканчивая свою мысль вслух. - Нельзя вечно оставаться в чреве".

Она удивилась, но готова была продолжать. "Боб, дорогой, - сказала она, вылавливая в моем кармане сигарету и позволяя мне зажечь ее, - ты в самом деле должен позволить умереть наконец твоей бедной маме. Мне трудно все время напоминать себе, что я должна тебя отвергать, чтобы ты через меня за ней ухаживал".

Я понял, что начинается игра в вопросы и ответы, но, с другой стороны, понял, что ничего подобного. Подлинная повестка дня не общение, а желание крови. "Клара, - приветливо ответил я, - ты знаешь, что я тебя люблю. Меня беспокоит, что ты достигла сорока лет, не установив долговременных отношений ни с одним мужчиной".