Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге

Особенно это верно относительно шестидесятых годов, когда по его широкому тротуару прохаживались безо всякой цели, взад и вперед».

Герман Ларош.

Музыкальные познания Чайковского в это время были, мало сказать, ограниченны, но для двадцатидвухлетнего человека, решившего специально посвятить себя композиции, пугающе малы: он отлично играл на фортепьяно и прошел курс гармонии по учебнику Адольфа Бернгарда Маркса или, что все равно, по лекциям профессора Зарембы. Нужно долго рыться в истории музыки, чтобы найти пример «выдающегося композитора, начавшего так феноменально поздно. Само собою разумеется, что знания его быстро росли….Он интересовался критикой литературной. О Добролюбове и Чернышевском — у нас с ним были разговоры, о музыкальных критиках — никогда».

Чайковский, по свидетельству его друзей, ежедневно просматривал в книжном магазине все газеты и толстые журналы. Среди них был «Современник», где печатались такие авторы, как Чернышевский, Гончаров, Тургенев.

Модест Ильич говорил, что если у Петра Ильича и были какие‑нибудь политические взгляды, то они зависели в основном от тех товарищей, с которыми он общался.

Возможно, что эмоциональный молодой Чайковский и заражался настроениями своих друзей, но главное все же было в том, что духовно развивался и рос он в эпоху шестидесятых годов.

Очень много нового принесли в жизнь России те годы в самой близкой Чайковскому области — в музыке: и открытие Музыкальных классов, и Бесплатная музыкальная школа, одним из руководителей которой был бывший учитель Петра Ильича хоровой дирижер Я. Ломакин.

С именем другого ее основателя — М. А. Балакирева было связано одно из самых значительных творческих направлений шестидесятых годов — содружество молодых композиторов М. П. Мусоргского, А. П. Бородина, Н. А. Римского–Корсакова и Ц. А. Кюи, — балакиревский кружок. Известный музыкальный критик В. В. Стасов, бывший идейным руководителем этой новой русской школы, дал, как известно, им меткое название, вошедшее в историю музыки, — «Могучая кучка».

Да ведь и созданная А. Г. Рубинштейном первая русская консерватория была тоже порождением прогрессивных идей шестидесятых годов.

О пребывании Чайковского в консерватории сохранились воспоминания его товарищей.

Его соученица А. Спасская вспоминала, как серьезно и сосредоточенно сидел Чайковский на уроках, как–то всегда «особняком», сложив на груди руки и очень внимательно следя за каждым словом преподавателя.

Он никогда не вел записок, но «строго вдумывался в приводимые примеры» и часто задавал профессору вопросы.

Она же рассказывает, как, в сущности, один только Чайковский мог удовлетворить строгим требованиям Антона Рубинштейна, которого все ученики буквально обожали.

«Помню, — отмечает Спасская, — как, пройдя с нами довольно большое уже количество инструментов, в том числе и арфу, Рубинштейн задал нам написать и инструментовать с применением арфы сцену у фонтана из «Бориса Годунова». Никто, конечно, не написал ничего, только один Чайковский выполнил блестяще это требование.

…Я не пропускала ни одного случая послушать лекцию и разбор зарождавшегося таланта Чайковского, часто, придя в класс и видя, что никого нет, кроме него и еще кого‑нибудь из учеников, Антон Григорьевич брал его сочинение, просматривал его стоя или, держа тетрадку в руках, выходил в залу и начинал ходить по ней, сопутствуемый своими немногими слушателями.

…Часто наш маленький кортеж останавливался перед роялем, и Рубинштейн проигрывал те места сочинений, в которых указывал на какие‑нибудь особенности».

Об уроках Рубинштейна рассказывал и другой его ученик— А. И. Рубец:

«…Рубинштейн, несмотря на то, что был занят с утра до вечера, назначил теоретикам особые занятия от 6 до 9 вечера.

Они состояли в том, что он читал стихотворения, а учащиеся должны были набрасывать тут же музыку для одного или нескольких голосов, кто как чувствовал и понимал, сочинять надо было в эскизах, а на следующий день работы должны были приноситься уже законченными и переписанными…»

Дальше А. И. Рубец вспоминал, как однажды Рубинштейн, очень довольный, вошел во время урока в класс Зарембы, взял его под руку и сказал: «Идемте ко мне, я вас познакомлю с пробным сочинением Чайковского». Ученики Зарембы радостно бросились за преподавателями. Оказалось, что было задано написать музыку на стихотворение «Ночной смотр» Жуковского. То самое, на которое уже была написана музыка Глинкой. Сочинение Чайковского было, по словам Рубца, не романсом, а «целой сложной картиной». Аккомпанемент каждой строфы был разнообразен и сложен.

Ученики стали аплодировать автору, а Ларош «восторженно заявил, что эта пьеса поражает его как концепцией, так и правдой музыки, отвечающей вполне стихам Жуковского».

— Ну, теперь, Николай Иванович, идите заканчивать ваш урок, — сказал Рубинштейн, поблагодарив Зарембу за такого ученика.

С этого дня Ларош особенно сблизился с Чайковским.

Нет сомнения, что Рубинштейн очень скоро заметил выдающееся дарование молодого композитора, но свое признание он выражал не похвалами, а все большими и большими требованиями.

Вот как пишет об этом товарищ Петра Ильича — Ларош:

«Видя необыкновенное рвение своего ученика и. быть может, судя о процессе его работы по той чудовищной легкости, с которой работал сам, Рубинштейн менее и менее стеснялся размерами задач. Но по мере того как возрастали требования профессора, трудолюбие ученика становилось отчаяннее, одаренный здоровым юношеским сном и любивший выспаться, Петр Ильич высиживал напролет целые ночи и утром тащил только что оконченную,, едва высохшую партитуру к своему ненасытному профессору».

Был и такой случай, о котором даже сам Рубинштейн рассказывал с веселым изумлением. Учащимся задали контрапунктические вариации на данную тему. Профессор, зная прилежание своего ученика, ждал, что Чайковский принесет один или два десятка этих вариаций. Как же он был поражен, когда Петр Ильич подал их… двести!

Кроме непосредственной работы над консерваторскими лекциями и заданиями Петр Ильич играл в ученическом оркестре консерватории, который организовал Рубинштейн.

Одно время Чайковский «довольно сносно играл на флейте, — вспоминал Ларош. — Он был учеником знаменитого Чиарди… Я помню ученический вечер в присутствии Клары Шуман, на котором Петр Ильич вместе с другими тремя учениками играл квартет Кулау для 4–х флейт».

Эти концерты были, если можно так сказать, любимым детищем Антона Григорьевича. А так как «могучая» личность директора консерватории внушала ученикам «безмерную любовь, смешанную с немалой дозой страха», то и концерты эти пользовались большой популярностью. В 1863 году они перешли из зала Благородного собрания (Невский проспект, д. 15, где теперь кинотеатр «Баррикада») в Городскую думу (сейчас там помещается центральная железнодорожная билетная касса). «Ученические вечера по вторникам привлекали публики еще больше прежнего: в зале было тесно и душно… опоздавшим приходилось стоять. Однако никто не роптал, так как вечера были бесплатными» — так вспоминал А. И. Рубец. Он рассказывал еще, что известный в то время музыкальный критик Цезарь Антонович Кюи относился очень неприязненно ко всему, что не касалось содружества композиторов «Могучей кучки», членом которой он был. Когда только представлялся случай, он старался раскритиковать консерваторию. Члены «Могучей кучки», проникнутые идеями Глинки о национальном характере русской музыки, считали, что в консерватории мало обращают внимания на национальный характер музыкального искусства.