Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге

Все время пребывания в консерватории Чайковский старался, чем мог, помогать Рубинштейну: репетировал с неопытными оркестрантами их партии, аккомпанировал хору.

И конечно, он был так же покорен и очарован Рубинштейном, как и все окружавшие его.

Вот как он говорил об этом много лет спустя после окончания консерватории:

«…Я обожал в нем не только великого пианиста, великого композитора, но также человека редкого благородства, откровенного, честного, великодушного, чуждого низким чувствам и пошлости, с умрм ясным и с бесконечной добротой — словом, человека, парящего высоко над общим уровнем человечества. Как учитель, он был несравненен.

…Но какие же были наши отношения? Он был прославленный и великий музыкант, я — скромный ученик… Нас разделяла пропасть. Покидая Консерваторию, я надеялся, что, работая и пробивая понемногу себе дорогу, я могу достигнуть счастья видеть эту пропасть заполненной. Я смел рассчитывать на счастье стать другом Рубинштейна. Этого не случилось. Прошло с тех пор почти 30 лет, но пропасть осталась так же велика…

Теперь иногда я вижу его, всегда с удовольствием, потому что этому необыкновенному человеку достаточно протянуть руку и обратиться к вам с улыбкой, чтобы хотелось пасть к его ногам».

И правда, никогда у Рубинштейна с Чайковским не установилось дружеской близости.

В чувствах Чайковского к Рубинштейну было то обожание, то обида, то восхищение, то раздражение. Чайковского обижало, что в начале его композиторской деятельности именно он, его бывший учитель, не оказал ему поддержки и не помог его продвижению, а был всегда самым суровым судьей его произведений.

Чайковский писал знаменитому пианисту и дирижеру Гансу Бюлову: «Не странно ли, что из двух наиболее знаменитых артистов нашей эпохи Вы, знающий меня лишь с недавних пор, а не Антон Рубинштейн, который был моим учителем, оказали поддержку моей музыке, поддержку столь необходимую и благодетельную».

Однако сказанное выше говорит и о том, что Чайковский, несмотря на разноречивость (и даже противоречивость) своих чувств, на всю жизнь сохранил к Рубинштейну благодарность за ту роль, которую тот сыграл в его музыкальном развитии.

А Рубинштейн — как он относился к своему гениальному ученик?

Признавал он его могучий талант, видел он его победное восхождение на вершину музыкального искусства, на вершину славы?

На праздновании девятой годовщины Петербургской консерватории А. Г. Рубинштейн провозгласил тост, во-первых, за процветание в России музыкального искусства, вспомнил композиторов Глинку, Серова, Даргомыжского и, наконец, сказал о молодом поколении — «о наших молодых композиторах, которые — я смело это заявляю — составят нашу славу и наше музыкальное будущее. Я упомяну прежде всего Чайковского…».

Так наконец‑то сказал учитель о своем ученике в 1871 году.

А спустя еще восемнадцать лет Рубинштейн говорил так:

«…Петербургская консерватория дала России ряд чрезвычайно сильных талантов…

…Из питомцев Консерватории самый гениальный — Чайковский…

Ему меньше 50 лет, вероятно, лет 47, а он становится общеевропейской величиной. Он, я думаю, дошел теперь до своего апогея. Я не думаю, чтобы он пошел дальше».

Сказаны были эти слова, которых, к счастью, никогда не узнал Чайковский, когда еще впереди было создание «Пиковой дамы», «Щелкунчика» и Шестой симфонии! Рубинштейн не оказался прозорливым. Чайковский «пошел дальше»!

Нельзя было не уделить внимания отношениям этих двух великих людей. Не надо забывать, что эти отношения занимали большое место в жизни Петра Ильича и что Петербург и Антон Рубинштейн были в его мыслях всегда тесно связаны.

Однако вернемся к нашему рассказу. Посмотрим, где и как формируются вкусы и взгляды Чайковского.

Будучи учеником консерватории, он занимался и у первоклассного органиста Петропавловской лютеранской церкви профессора Генриха Штиля.

Таинственный полумрак церкви, торжественное звучание великолепного инструмента — все это привлекало тогда юного музыканта, но, надо заметить, так и осталось увлечением юности. Никогда Чайковский не писал для органа и только раз включил этот инструмент в финал своей симфонии «Манфред».

В те годы Русское музыкальное общество каждый вторник давало концерты в зале Городской думы на Невском. И на эти концерты, и на все генеральные репетиции оперных спектаклей консерваторцев пускали бесплатно.

И неизменно всюду присутствовала неразлучная пара — Чайковский и Ларош, непременно с партитурами и тетрадями в руках. Тогда же услышали они и Клару Шуман, концертировавшую в Петербурге в 1864 году.

Н. И. Заремба.

Студенты консерватории в то время увлекались концертами этой пианистки, особенно им нравились «Симфонические этюды» и «Карнавал».

Ларош вспоминал впоследствии, что у Чайковского всегда была страсть к театру.

С годами стал увеличиваться его интерес к русской опере. И немудрено: до шестидесятых годов русская опера была в полном загоне. Ее ставили иногда в театре–цирке, иногда в Александринке, тратя на постановку как можно меньше средств.

В шестидесятые же годы вместе с пробуждением общественного сознания проснулся интерес ко всему отечественному, национальному, появились на сцене русские оперы—возобновились постановки «Руслана и Людмилы», «Русалки».

В то время Чайковский был еще очень молод и, возможно, не вдумываясь в происходящее, просто наслаждался чудесной музыкой.

Тогда она была близка ему бессознательно.

Но пройдет всего два–три года, и в газетах начнут появляться страстные статьи–фельетоны молодого профессора Московской консерватории и журналиста П. И. Чайковского.

Со всем своим пылом он будет на страницах газет бросаться в бой и за «Сербскую фантазию» Римского-Корсакова, и в защиту М. А. Балакирева, несправедливо обиженного великой княгиней Еленой Павловной — «покровительницей» Русского музыкального общества, будет бороться против засилия итальянской оперы и за славу отечественной русской музыки.

Почти во всех его будущих творениях зазвучит пленительная неизменно русская интонация.

А спустя еще несколько лет он, находясь на чужбине, напишет такое теплое, такое искреннее признание:

«…Я еще не встречал человека, более меня влюбленного в матушку Русь… Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума… влюбленный человек любит не потому, что предмет его любви прельстил его своими добродетелями, — он любит… потому что он не может не любить…»

И уже совсем незадолго до смерти он напишет: «…я реалист и коренной русский человек…»