Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге

В архиве клинского Дома–музея хранятся интересные документы — протоколы от 12 октября 1865 года о «поручении ученикам старшего теоретического класса Чайковскому и Рибисову с представлением на публичный экзамен на диплом сего 1865 года кантаты с сопровождением оркестра на оду Шиллера „К радости"». Большое это и сложное — даже не для такого молодого композитора — сочинение было написано меньше чем за два месяца. Там же хранится протокол о присвоении Чайковскому звания свободного художника.

За это время (считая и переезды) им был написан еще струнный квартет B‑dur и увертюра F‑dur для малого состава оркестра, впоследствии переделанная на большой симфонический оркестр. Квартет был исполнен 30 октября 1865 года на музыкальном вечере учеников консерватории, а увертюра — 27 ноября в зале Михайловского дворца консерваторским оркестром под управлением самого автора. Это было первое выступление Чайковского как дирижера.

Петр Ильич говорил, что страшнее всего ему было стоять перед оркестром на эстраде. По его словам, ему все время казалось, что у него «голова соскочит с плеч», он, держа палочку в правой руке, левой поддерживал подбородок. Эта привычка осталась у него надолго.

И наконец, 29 декабря 1865 года на публичном первом выпускном экзамене Петербургской консерватории оркестром студентов под управлением Антона Рубинштейна была исполнена и кантата.

Сам Петр Ильич на этом концерте не присутствовал, так как боялся, что будет публичный экзамен по теории музыки, а этого он из‑за своей застенчивости вынести не мог.

Павловский курзал.

Своим отсутствием он навлек на себя такой гнев Рубинштейна, что тот хотел лишить его диплома. Однако другие профессора, для которых не было никакого сомнения в познаниях молодого композитора, отговорили его, и Чайковский получил диплом на звание свободного художника и… серебряную медаль.

Многие музыканты отнеслись к кантате холодно. Серов ожидал от нее «гораздо большего», Кюи разразился погромной и чрезвычайно ядовитой статьей. Сказано им о молодом музыканте было немного, но и этого было достаточно, чтобы привести его в полное отчаяние.

«Консерваторский композитор г. Чайковский — совсем слаб. Правда, что его сочинение (кантата) написана в самых неблагоприятных обстоятельствах: по заказу, к данному сроку, на данную тему (ода Шиллера «К радости», на которую написан финал Девятой симфонии) и при соблюдении известных форм. Но все‑таки если б у него было дарование, то оно хоть где‑нибудь прорвало бы консерваторские оковы».

Зато Ларош писал Чайковскому так: «Эта кантата — самое большое музыкальное событие в России после «Юдифи».

…Вы самый большой музыкальный талант в России.

…Я вижу в Вас самую великую или, лучше сказать, — единственную надежду нашей музыкальной будущности.

…Ваши творения начнутся, может быть, только через пять лет, но эти зрелые, классические, превзойдут все, что мы имели после Глинки».

Еще в сентябре в Петербург приезжал будущий директор Московской консерватории Николай Григорьевич Рубинштейн в поисках преподавателя теории музыки. Сначала думали предложить эту должность Серову, но впоследствии решено было пригласить кого‑нибудь из окончивших Петербургскую консерваторию, а именно — Чайковского. Узнав об этом, многие петербургские преподаватели только качали головами. Они считали Петра Ильича совсем светским молодым человеком и говорили, что вряд ли за два с половиной—три года он мог стать серьезным музыкантом.

Только исключительно хорошее впечатление, которое Чайковский произвел на Николая Григорьевича Рубинштейна, и отличный отзыв о нем Антона Рубинштейна решили дело в его пользу, и он был приглашен на должность преподавателя Московской консерватории.

И вот в январе 1866 года Чайковский уезжал из Петербурга, сумрачной царской резиденции, города своего детства и юности, города революционных взрывов и их жестоких подавлений, города белых ночей, несомненно отразившихся в его творчестве, города величественной Невы, Летнего сада, дворцов и кружевных решеток, города декабристов, Пушкина, Достоевского, города «Пиковой дамы»… Он ехал, полный надежд, одетый в смешную, длинную чужую шубу, — Апухтин подарил ему ту, в которой отправлялся обычно в деревню.

Много раз он будет возвращаться в Петербург. Сначала для свидания с самыми близкими и родными людьми— отцом и младшими братьями; в очень трудную минуту своей жизни он именно здесь будет искать себе убежище… Потом Петербург станет городом его славы, и он будет приезжать сюда к театрам, концертным залам, к публике, признавшей и полюбившей его. Потом приедет сюда в последний раз с тем, чтобы показать свое гениальное творение, свою Шестую симфонию, умереть здесь, остаться здесь навсегда. Петербург уже больше не отпустит его.

Итак, с начала 1866 года Петр Ильич Чайковский стал преподавателем Московской консерватории. Местом его постоянного жительства сделалась Москва. А в Петербурге тем временем происходили события, после которых еще больше сгустились тучи над Россией, еще тягостнее начал ощущаться деспотический гнет царизма.

На царя Александра II, когда он после прогулки выходил из Летнего сада, было совершено покушение. Стрелял студент Д. В. Каракозов, но промахнулся, был схвачен, заключен в крепость и через четыре месяца казнен в конце тихого зеленого Большого проспекта Васильевского острова — на Смоленском поле, там, где сейчас находится Дворец культуры имени С. М. Кирова.

Началось страшное время. Царское правительство после покушения Каракозова усилило реакционную политику, создало для расследования этого дела верховную комиссию во главе с Муравьевым–вешателем, как прозвал его народ. Арестовали многих людей радикального направления.

Все это было и в Петербурге, и в Москве, и во всей России.

Чайковский не оставался в стороне от событий, Так же, как в Петербурге, он следил за газетами и журналами. Он делал это, по словам Кашкина, в трактире Барсова, где выписывалось много периодической литературы и где можно было читать часами.

Нельзя было ждать от Петра Ильича каких‑либо высказываний по поводу происходящего: в то время все были крайне осторожны. Но проговариваться ему приходилось. Однажды он писал о московских своих знакомых: «Они… меня ужасно бесят своею… чисто московскою привязанностью ко всему отсталому, старому, к муравьевщине…»