Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге

«Вакула» был разучен очень усердно, и постановка не нищенская, но сколько бессмыслиц, сколько анахронизмов, какая пошлая рутина…»

И все‑таки как‑то странно было видеть этот резкий переход от праздничного доброжелательного настроения к явному неодобрению публикой оперы.

После увертюры аплодировали. После сцены Солохи и беса — тоже. Много смеялись во время сцены Головы и особенно Дьяка. Потом вдруг стало ясно, что опера не понравилась. Модест Ильич вспоминал, что он с ужасом почувствовал это тогда, когда входил в ложи к знакомым и замечал, что они, с оживлением обсуждавшие что‑то, с его приходом сразу замолкали или меняли тему разговора.

А один его приятель, видимо не обладавший чувством такта, встретив его в коридоре, сказал: «А ведь Петр Ильич меня обманул, ей–богу обманул: я думал веселиться буду, а вместо того невыносимо скучаю!»

«…После окончания спектакля, — вспоминала одна из знакомых Петра Ильича, — довольно много народу поехало к Давыдову (тогдашнему директору Петербургской консерватории. — Л. К.). Был и А. Рубинштейн, который, как всегда, составлял центр общества.

Чайковский сидел в углу мрачный, несчастный и буквально глотал слезы. Видя его состояние, я села так, чтобы заслонить его и защитить от разговоров, расспросов, за ужином он еле досидел.

Впрочем, все были заняты Антоном Григорьевичем и мало обращали внимания на подавленное состояние композитора.

Через несколько дней Петр Ильич оправился и новые мысли, новые музыкальные образы завладели им и заглушили разочарование».

Однако, несмотря на такой, казалось бы, явный неуспех первой постановки оперы, интерес к ней рос с каждым спектаклем. Она продержалась несколько сезонов и давала хорошие сборы. 9 декабря 1876 года в «Петербургской газете» появилась такая заметка: «Несмотря на более или менее враждебное отношение всей музыкальной критики к опере «Кузнец Вакула» Чайковского, несмотря также на видимое равнодушие публики во время спектакля, произведение это возбуждает сильный интерес и продолжает делать полнейшие сборы по возвышенным ценам. В четыре представления опера Чайковского по сборам перещеголяла семь или восемь представлений «Анджело» — оперы Кюи…» Возможно, что неуспех премьеры «Вакулы» зависел от публики, — на первых представлениях она, как правило, была аристократическая, холодная, скупая на похвалы.

Через несколько лет композитор переработал оперу, и она, под названием «Черевички», до наших дней сохранилась в репертуаре. Удивительна судьба некоторых музыкальных произведений!

Прежде чем перейти к событиям, связанным с жизнью Чайковского в 1877 году, надо упомянуть еще об одном факте. На Невском проспекте, в доме № 10, помещалось нотное издательство Бернарда. Оно выпускало ежемесячный журнал «Нувеллист». Вот этому издательству и этому журналу обязан появлением на свет фортепианный цикл Чайковского «Времена года». Издатель «Нувеллиста» Бернард предложил Петру Ильичу написать для журнала двенадцать фортепианных пьес — по одной в каждый месяц. Он предложил и названия к пьесам. Чайковский сразу согласился и охотно принялся за сочинение этих фортепианных миниатюр. В течение года они были написаны, напечатаны в журналах и вскоре стали очень популярны и любимы, особенно в домашнем музыкальном обиходе, а такие части цикла, как «На тройке», «Осенняя песня», «Баркаролла», вошли в ряд наиболее любимых образцов фортепианной миниатюры.

1877 год для семьи Чайковских начался нехорошо. Тяжело заболел Илья Петрович, и все родные съехались в Петербург, боясь за его жизнь. Однако все обошлось. Он начал поправляться, и Петр Ильич уехал в Москву.

Вскоре он снова навестил своих родных, о чем писал сестре:

«…На маслянице был я в Петербурге и провел несколько приятных дней. На папашу я не мог нарадоваться, такой он стал добрый, веселый и ласковый. Во время его болезни меня особенно грустно поражало отсутствие этой его обычной ласковости».

Возможно, в этот период Чайковский встречался, как обычно, с музыкантами «Могучей кучки». В своих воспоминаниях Н. А. Римский–Корсаков писал, что Петр Ильич «будучи наездом в Петербурге… охотно заходил к нам. Посещения его часто совпадали с нашими музыкальными собраниями».

К этому времени между ним и Стасовым уже велась переписка. Чайковский не раз высказывал свое желание писать оперу. Стасов рекомендовал ему сюжеты (Отелло, Айвенго и др.), но высказывал сомнение в том, что Петр Ильич справится с оперой героического плана. Ответ композитора, не выносившего вмешательства во все, что касалось его творчества, был деликатным, но решительным отпором Стасову:

«…Я глубоко уважаю Вашу эрудицию, Вашу начитанность и знание литературы всех времен и народов.

Другое дело Ваши музыкальные приговоры. Они меня мало смущают, и я не придаю большого значения тому обстоятельству, что Вы не признаете меня способным к сочинению хорошей музыки… человек, называющий прелестную оперу Гуно (речь идет о «Фаусте». — Л. К.) «кучей навоза» и в то же время упивающийся музыкальным паясничеством гг. Щербачева, Лодыженского… человек, выражающийся про величайшего из музыкальных гениев (про Моцарта. — Л. К.), что он несносен, опакощен школой… человек, который во всем, что я написал, упорно признает только некоторые места из двух моих симфонических вещей «Ромео и Джульетты» и «Бури» и не сказавший мне ни одного теплого слова по поводу «Вакулы»… — такой человек не может свернуть меня с моей дороги. А у меня на этой дороге намечена станция: опера, и что бы Вы мне, ни говорили, многоуважаемый Владимир Васильевич, про мою неспособность к этому роду музыки, я пойду своим путем, нимало не смущаясь».

Уже в середине мая 1877 года Чайковский весь полон желанием писать оперу на сюжет, захвативший его своею простотой и поэтичностью. Он, если можно так сказать, «на подступах» к одному из лучших своих сочинений — к «Евгению Онегину». Но как трудно найти совсем свободное время, чтобы целиком погрузиться в эту работу!

Постепенно жизнь Петра Ильича складывалась так, что ему приходилось заниматься только тем, что он должен был делать, а не тем, что ему хотелось. Он должен ехать в Петербург, должен возвращаться в Москву, должен вести занятия в консерватории, которые постепенно делаются ему ненавистными, но у него совсем мало остается времени на то, что он считает своим призванием, единственным смыслом своей жизни, — на создание музыки. Он жаждет одиночества, а ему все время приходится быть на людях.

Иногда ему кажется, что жизнь его бессмысленна — он одинок и никому не нужен. Он пишет сестре Александре Ильиничне:

«В самом деле, я живу, исполняя по мере сил свое призвание, но без всякой пользы для отдельных личностей… Я работаю для себя, забочусь о себе, стремлюсь только к собственному благополучию… это сухо, мертво и узко».