Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге

Чуть оправившись, Чайковский снова принялся за свое самое любимое в то время детище, за оперу «Евгений Онегин», начатую им еще на родине. В середине мая 1877 года ему была случайно подсказана певицей Е. А. Лавровской мысль взять этот сюжет для оперы. Мысль эта в первый момент показалась «дикой», но не прошло и суток, как он оказался весь в ее власти.

Он создавал бессмертную свою оперу, не думая ни о будущности своего создания, ни о личных заботах. Он творил, потому что не мог не передать в музыке пушкинские строки, внезапно захватившие его своей прелестью.

Прерванная из‑за женитьбы, а потом из‑за болезни работа над оперой возобновилась на чужбине. В конце января 1878 года «Евгений Онегин» был завершен.

Жажда творить овладела композитором с удивительной силой. Примерно в это же время была закончена Четвертая симфония, написан Скрипичный концерт, Большая соната для фортепиано.

Казалось, тяжелый душевный кризис обновил творческие устремления Чайковского.

Композитор был далеко, а музыка его жила и звучала в Петербурге.

Весной 1878 года, в отсутствие Чайковского, в Петербурге Николай Григорьевич Рубинштейн с успехом исполнил его Ь–мольный концерт — тот самый, который так не понравился ему четыре года назад.

Об этом С. И. Танеев писал Чайковскому:

«Он (Ник. Григорьевич) играл удивительно хорошо. Ваш концерт прошел с большим успехом… Проходя по зале, слушал, что в публике хвалили ваш концерт. Кюи говорит, что ни одно ваше сочинение ему так не нравится… «не особенно глубоко, но свежесть вдохновения необычайная». Ларошу концерт с каждым разом все больше и больше нравится».

П. И. Чайковский. 1881 г.

За пять дней перед этим играли в Петербурге впервые симфоническую фантазию «Франческа да Римини», созданную в сентябре — октябре 1876 года. «Публика была в восторге; вызывали Направника множество раз, поднесли ему корзину с букетами, которые он разбросал оркестру».

После долгого, почти годового отсутствия Чайковский вернулся наконец в Петербург. Была осень. Та самая осень, когда после окончания русско–турецкой войны возвращались на родину измученные солдаты. Та осень, о которой писал Александр Блок:

«Петербург производит в настоящее время самое давящее, тоскливое действие на душу, — взволнованно писал Чайковский. — Во–первых, погода ужасная, туман, бесконечный дождь, сырость. Во–вторых, встречаемые на каждом шагу казачьи разъезды, напоминающие осадное положение; в–третьих, возвращающиеся после позорного мира войска, — все это раздражает и наводит тоску. Мы переживаем ужасное время, и когда начинаешь вдумываться в происходящее, то страшно делается. С одной стороны, совершенно оторопевшее правительство, до того потерявшееся, что Аксаков ссылается за смелое, правдивое слово; с другой стороны—-несчастная сумасшедшая молодежь, целыми тысячами без суда ссылаемая туда, куда ворон костей не заносил, а среди этих двух крайностей равнодушная ко всему, погрязшая в эгоистические интересы масса, без всякого протеста смотрящая на то и на другое…» И дальше: «…про меня часто пишут в газетах, про меня говорят, а я более чем кто‑либо охвачен страхом публичности. Мне все хочется от кого‑то и куда-то спрятаться, убежать… я решительно не могу ни с кем из посторонних видеться и встречаться без душевного терзания, а так как в Петербурге масса людей, меня знающих, то, чтобы избегать встреч, я днем скрываюсь, а вечером решительно избегаю публичных сборищ… счастье тому, кто может скрываться от созерцания этой грустной картины в мире искусства. К сожалению, в настоящую минуту я не имею возможности посредством работы забыться и скрыться. Несмотря на общество брата, отца, мне здесь невесело, непривольно, грустно».

Беспокойное состояние Чайковского усугублялось тем, что предстояла встреча с отцом, а она, после всего пережитого, очень тревожила Петра Ильича и смущала его.

Илья Петрович жил еще на даче в Павловске. Братья поехали прежде всего к нему. Об этом Петр Ильич писал 4 сентября 1878 года Модесту:

«В день приезда, в субботу, мы ездили с Толей в Павловск и нашли папочку здоровым и веселым. Были слезы при встрече. В первый раз в жизни я испытывал неловкое ощущение от папиного общества. Это происходит вследствие умалчивания ему о моих прошлогодних катастрофах… Вечером мы были на музыке. Сегодня обед у Палкина (ресторан в Петербурге на Невском, где теперь кинотеатр «Титан». — Л. К.) с папой и Елизаветой Михайловной, которые переезжают в город. (В то время Илья Петрович жил еще в доме на углу Канонерской и Могилевской улиц. — Л. К.). Третьего дня был в институте у Анны (племянница Петра Ильича, дочь его сестры. — Л. К.), которую нашел прелестной, очень хорошенькой институткой».

Казалось, теперь наступил тот период в жизни Чайковского, когда он может спокойно начать заниматься творчеством, и только им.

Однако что‑то как будто надломилось в нем, время от времени его начинала угнетать жизнь в столице, где особенно отчетливо проявлялись жестокие стороны самодержавия.

Многие представители русской интеллигенции того времени чувствовали всей душой неладное и тяжкое, что творилось кругом, и не понимали причин этого. Почти в то же время и с таким же настроением писал художник Крамской: «Ужасное время. Точь–в-точь в запертой комнате, в глухую ночь, в кромешной тьме сидят люди, и только время от времени кто‑то в кого‑то выстрелил, кто-то кого‑то «зарезал», но кто, кого, за что? —никто не знает…»

Какое удивительное определение смятенного состояния, владевшего этими людьми! Единственным спасением казался уход в творчество, которое, однако, не могло не отражать настроений, навеянных окружающим.

Перед отъездом из Петербурга Чайковский писал Надежде Филаретовне:

«Сегодня я уезжаю в Москву. Третьего дня я провел вечер у Давыдова, здешнего директора Консерватории. Это единственный дом в Петербурге (кроме отцовского), в котором я чувствую себя в симпатичной и родственной среде».

Как раз в этот приезд Чайковского Давыдов особенно уговаривал его перейти в Петербургскую консерваторию, предлагая большую, чем в Московской консерватории, оплату за меньшее количество часов.

Композитор ответил отказом.

А из Москвы Петр Ильич пишет Анатолию: «Сама Москва для меня огромная, отвратительная темница». Отвыкнув от России, от страшного гнета реакции, Петр Ильич не находит себе места. В Петербурге ему тяжко, в Москве еще хуже — там надо продолжать надоевшие, не дающие возможности отдаться творчеству занятия в консерватории. Он чувствует чутьем художника неблагополу–чие окружающего мира и мечется в поисках уголка, где можно скрыться, чтобы творить.