Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

Где‑то вдалеке, за очередным поворотом слышался треск, истеричные взвизги пилы и мягкое буханье — сервы тут же прессовали хвою. Бережливые ребята. Как только Юрг узнал у караульного Дуза, что мона Сэниа на просеке, он рванулся туда чуть ли не рысью, успев лишь поцеловать спящего Ю–ю, но, очутившись в тени сизо–зеленой чешуйчатой колоннады, он разом припомнил все колдовство папоротниковой ночи, и ему вдруг до чертиков не захотелось вливаться в общую суетливую толпу славных братьев по оружию и их жукообразных механических слуг. Ведь была же мысль — шугануть их отсюда и хоть несколько дней провести с женой в отнюдь не целомудренном уединении. Ах да, теперь ведь еще и Касаулта — ну нянька не в счет. И надо ж было затеять его дражайшей половине всю эту сутолоку! Конечно, понять ее можно — улетел на минутку, а проторчал на Земле около суток. Разумеется, он передал через Киха, что непредвиденная задержка — Стамена перевели в Балтимор, а там уже весь медперсонал принял стойку и языки от предвкушения его, юрговой, кровушки повысовывал — дорвались до волшебства. Пришлось огорчите эскулапов, категорически заявив, что он — не ходячая селезенка, чтобы что‑то там им на потеху да диссертаций вырабатывать, эдак ведь они и до головного мозга доберутся, только позволь; вот помрет — пожалуйста, можете развлекаться на вскрытии. Юмор был еще тот, ио это от удручающего контакта со Стаменом: тот уже сегодня мог бы подняться па йоги, если бы не полнейшая, непобедимая депрессия. “Понимаешь, — тусклым, шелестящим голосом поведал он другу, — не могу спать: как только закрываю глаза — барахтаюсь в липком тумане, как муха в патоке, и каким‑то не моим, посторонним умом понимаю, что никогда и ничего не смогу сделать для моей девочки…”

Юрг что‑то бодренько наврал ему относительно победительных планов, прекрасно понимая, что на самом деле никогда больше не возьмет с собой этого закоренелого материалиста, не способного принимать любое волшебство таким, какое оно есть.

Не годился Стамен для других миров.

Всю обратную дорогу от Балтимора до Барсучьего Юрг механически пробегал глазами подсунутые ему медицинские экстренные выпуски: ничегошеньки не понял и не запомнил кроме того, что вспомогательное белокрысиное воинство потеряло энное количество лап и хвостов. Нет, с медициной надо было завязывать. Тем более что в его крови исследователи всех пяти континентов не нашли ровным счетом ничего.

И вот теперь он шел — все медленнее и медленнее — по такому земному лесу, и налево и направо расстилались такие земные белые мхи, одновременно ломкие и пушистые, и кое–где из них торчали абсолютно земные боровики… стоп.

Налево уходила тропинка. Никто из тех, кто по–быстрому расправлялся с можжевеловой порослью и уже ушел далеко вперед, не обратил на нее внимания, потому что выдавал ее только не такой пышный, как везде, мох; но четкая прямизна этой заросшей тропы и темнеющий холм, к которому она однозначно направлялась, не оставляли сомнений в том, что она проторена человеческими ногами. Юрг сошел с дороги на тропу, постучал каблуком — под белым моховым настилом гулко отозвался камень. Не раздумывая, он двинулся к холму.

Вблизи это бурое сооружение не казалось таким внушительным — приблизительно два человеческих роста. Кажется, примитивное, глинобитное жилище… Нет. Вовсе не жилище. Элементарный термитник. Конечно, не такой, как в Африке, но очень похож. И давным–давно покинут обитателями. До середины обложен седым мхом, как снегом занесен, и ни одной дырочки. Тропинка делает вокруг него аккуратную петлю и идет дальше, к такому же конусу. Забавно. Это все равно как если бы у нас в нашем бору под Асташковом асфальтировали дорожки от одного муравейника до другого. Ну, пойдем дальше!

…собственно говоря, а почему? Он же искал Сэнни, и если идти, то вместе с ней, а для страховки еще прихватить…

Ни хрена себе муравейничек! Метров пять. А дырку‑то сделали не насекомые — она точно в человеческий рост, да и по ширине на не слишком толстопузого. Тук–тук, кто в теремочке живет? Да видно, что никто пе живет. Отель открыт для постояльцев. Как говаривали в старину, пожалуйте на халяву!

…хоть десинтор‑то сними с предохранителя, кретин! Где фонарик? Нету. Зажигалка? Отдал Харру. Дерьмо ты, а не космолетчик…

Кажется, меня кто‑то обозвал кретином? И справедливо. Я действительно недоумок. Потому что мечтал обойтись без волшебства. Но там, где ты, Сэнни, там всегда… Нет, это даже не магия. Особенно когда ты такая, как сейчас. И как тогда, в папоротниковую ночь…

Юрг очнулся от малоприятного ощущения, что рядом, вплотную к нему, кто‑то проползает. Он замер, сдерживая дыхание, и осторожно приоткрыл глаза — на него полз белый мох. Седоватые комья выдирались из обшей массы и торопливо подкатывались к нему, тычась под спину, которой он опирался на стенку термитника. Лаз, через который он каким‑то образом успел выбраться наружу, уже был затянут кружевной пеленой; его видавшая виды куртка, с прошлой ночи еще и приукрашенная пятилепестковыми горелыми пятнами — следы огненных цветов, — лежала рядышком, притиснутая снятым с предохранителя десинтором. Под нее тоже подползали моховые шустрые комочки, и она шевелилась, как живая. Юрг поднялся на ноги, пошатываясь — странное дело, ведь всего триста кубиков сегодня перекачали Стамену, а состояние обморочное, как у благородной девицы после первой ночи с эскадроном гусар летучих… Черт побери, а был ли он сам сегодня па высоте? Память не сохранила ничегошеньки, даже интерьера термитного отеля, но оставила твердую уверенность, что — был.

И на том спасибо.

Издалека, оттуда, где должна была пролегать просека, доносились голоса — видно, дружинники после трудов праведных решили прогуляться до дома пешком, подышать можжевеловым терпким духом, которым исходила каждая вязанка сучьев с кольчатыми смолистыми срезами. Юрг глубоко вздохнул, и память принесла нежный фимиам персидской сирени, и аметистовый отблеск мха, устилавшего изнутри термитник…

Он не удержался и, благоговейно зажмурившись, ткнулся носом в моховую завесу, уже укрывшую вход в их приют неистовой любви. Из термитника отчетливо несло рыбой.

Такие надменные, непроницаемые морды мона Сэниа видела разве что в Королевском Совете собственного отца — потому‑то в свое время и держалась от него подальше, опустошая охотничьи угодья сопредельных лепных земель. Отправляясь на Тихри, она рассчитала, что эффектнее всего будет предстать перед этими кочевниками в роли блистательной владетельницы далекого мира — в сиреневом, усыпанном аметистами и затканном серебряными лилиями платье, подхваченном под самой грудью (чтобы создать иллюзию длинноногости).