Василий Воронков - Лидия

Вскоре со мной связались из агентства и объявили новое назначение — грузовая баржа, маршрут Земля-Европа в должности второго пилота. Я был рад, но почему-то забыл уточнить, как называется корабль, к которому меня приписали.

В те дни мне было сложно даже просто заставить себя подняться с кровати.

От нормальной еды тошнило, от городского воздуха кружилась голова. Я валялся в своей старой комнате, опустив тени на окнах, и смотрел выхолощенные официальные новости, в которых по-прежнему ни слова не говорили о войне. Меня никто не искал, никто не писал мне письма, не посылал сообщения по сети.

Пока однажды на задрожал суазор — брошенный, забытый на обеденном столе.

Я был уверен, что пришло очередное извещение из агентства — что меня просят явиться на какое-нибудь интервью, на курсы переподготовки или же сообщают об изменении в карте полётов.

Я небрежно взял суазор со стола.

На экране высветилось имя Лиды — и её старый снимок из соцветия, на котором она стыдливо прятала глаза.

"А это что за корабль?" — спросила Лида, продолжая прерванный много лет назад разговор.

К сообщению была приложена фотография некрасивой космической баржи.

Я долго смотрел в суазор, картинка на котором вздрагивала и расходилась кругами, как отражение на волнах. Экран вдруг начал сбоить, и я даже не мог попасть по кнопкам пальцем.

Лида всё ещё думала обо мне.

Она написала мне с далёкой орбитальной станции, вращающейся вокруг чёрного, притягивающего к себе космическую радиацию шара. Каким-то чудом ей разрешили воспользоваться протоколом для экстренной связи — на несколько минут, быть может, даже на мгновение — и всё лишь для того, чтобы послать мне этот дружеский "привет".

С большим трудом, постоянно промахиваясь мимо экранных клавиш, я набрал Лиде ответ:

"Атрей?"

"Вовсе нет", — написала Лида через минуту. — "Они, правда, похожи — как близнецы-братья. Это Ахилл, и я теперь там. Ахилл уходит через два месяца".

"Со станции?" — спросил я.

"С Земли".

Я выронил суазор.

В тот миг я как будто проснулся. В новостях говорили о новых системах компенсации перегрузок — стереоскопическое изображение неприятно дёргалось с расходящейся амплитудой, изображая тряску при взлёте корабля, — а я вскочил с кровати, отключил электронные шторы и открыл окно, едва не вырвав заедавшую, вросшую в пластиковую раму ручку.

В глаза мне ударил свет настоящего дневного солнца, подул пыльный ветер, в комнату ворвались чьи-то голоса и гул проносящихся по дороге машин.

Уже через несколько минут я шёл по улице к ближайшей станции монорельса, впервые после возвращения чувствуя себя живым.

Я купил цветы — семь едва раскрывших алых роз. Поезд, шедший со скоростью больше двухсот километров в час, казался мне медлительным, как суточный ритм планет, и когда, наконец, я добрался до нужной станции, то вылетел из вагона и побежал изо всех сил — так, словно у меня оставалось лишь несколько секунд на то, чтобы её увидеть.

Я без труда нашёл её дом, поднялся на лифте и вдруг замер у двери её квартиры.

В коридоре стоял тревожный сумрак — можно было подумать, что уже надвигается ночь, и кольцо из прозрачного газа над планетой, подсвеченное солнцем, медленно теряет свой цвет, уступая космическому мраку и звёздам.

Я вздохнул и потянулся рукой к звонку — нас разделяло всего пару мгновений, которые недавно были миллионами миль пути.

Но я колебался.

Я опустил руку.

Меня трясло, как от холода. Я вновь поднял руку, и пальцы мои задрожали. Какая-то пугающая, необъяснимая сила мешала мне нажать на кнопку звонка.

Лида была рядом, за дверью. Она ждала, когда я приду.

Я постарался успокоиться и закрыл глаза.

В коридоре было тихо.

Лифт стоял на этаже, никто не выходил из квартир, закрытые шторы окна останавливали свет и звук — я словно провалился в вакуум, вновь вернулся в вечную пустоту.

Я переложил букет в другую руку и с заметным усилием, преодолевая непонятное сопротивление, надавил на маленькую пластиковую кнопку.

Я ничего не услышал.

Надо мной по-прежнему стояла тишина.

Лида.

От волнения я сжал в руке букет, и что-то больно укололо мне в палец.

Я тут же отдёрнул руку и размазал по коже капельку крови.

Чувство тошноты неожиданно прошло. Похожий на антенну обломок оказался острым, как медицинская игла — им без труда можно было разрезать кожу. Я нахмурился, не понимая, как мог не увидеть его раньше, на видном месте на полу — и в этот момент всё понял.

Я быстро взглянул на камеру, электрический глазок которой по-прежнему таращился в стену над кроватью.

Заметили?

Мне оставалось надеяться, что нет.

Я засунул антенну в правый рукав, проткнул ей складку ткани, закрепив, как значок, и вернулся на кровать.

Свет горел, камера неотрывно смотрела на меня.

Её рейс отменили. Её перевели на другой корабль. Всё было просто — такое случалось не раз.

Но я всё равно никак не мог в это поверить.

Я помню, как она открыла дверь, как приветливо поцеловала меня в щёку, и как мы замерли, стоя друг против друга — я с букетом алых роз в руке.

— Сколько лет! — сказала Лида.

— Это тебе, — сказал я, протягивая букет.

Лида предложила выпить чаю, мы сели за стол и — замолчали. Было столько всего, о чём я хотел её спросить, но я сидел, глядя в затенённое окно, и не говорил ни слова.

— А куда ты хотел сходить? — спросила Лида, вставая.

Она прошлась по комнате, взволнованно потирая плечи, остановилась у плиты, включила чайник.

— Не знаю, — сказал я. — Я думал, может…

— Космический театр? — подсказала Лида.

— Да.

— Честно говоря… — Лида вздохнула и чуть заметно улыбнулась — одними уголками губ, — я так устала от всего этого… космического…

— Понимаю, — сказал я.

Лида подошла к окну, поправила стянутые на затылке волосы, коснулась настенной панели, отключающей электронные шторы, и тут же отдёрнула руку, как обжёгшись.

— Хороший день сегодня, — сказала она и снова опустила на стёкла тень. — Но я так и не могу ко всему этому привыкнуть. Столько пространства и… людей.

Она повернулась ко мне; глаза у неё были тусклыми, погасшими.

— Мне кажется, что я долгое время была… больна.

— Понимаю, — повторил я.

— Ты, наверное, и сам чувствуешь то же самое, — продолжала Лида. — Странно, правда? Никогда бы не подумала, что так всё и будет. Это ведь совсем не то, что мы…

Чайник издал раздражённый гудок и отключился. Лида достала чашки. Позвякивал фарфор. Длинная тень скользнула по комнате, пролетела по стене и ламинату; темнота на мгновение коснулась её плеч, чёрных волос и сгинула, растаяв на свету — где-то за окном, на далёкой эстакаде, уходил от станции электрический поезд.