Андрей Хуснутдинов - Данайцы

Уже третий день мы жили с Юлией порознь. Она проходила медкомиссию в каком-то столичном институте. Я представлял Бет на ее месте в нашей служебной квартире, и мне было совестно за беспорядок, который я оставил там с утра. Я воображал ее объятья, и у меня начинала кружиться голова.

Она ждала на скамеечке у коттеджа. Я сел рядом и смотрел на ее обсыпанные пеплом перчатки. Она щелкала замком ридикюля. Я хотел успокоить ее, вспоминал наш разговор в буфете, но чем больше я вспоминал, тем более убеждался в том, что ничего прежнего уже не может быть между нами.

Поэтому я лишь спросил ее:

– Ты знаешь, что мы будем не одни?

Она испуганно кивнула и отложила ридикюль. И я, задержав дыхание – от гнева, от того, что по прошествии стольких лет все повторялось и я снова был унижен, унижен хотя бы этим испуганным ее кивком, – подал ей руку: «Пойдем». Однако даже руки моей она не приняла. Каким-то угловатым, детским движением, точно защищаясь, она выставила перед собой локоть и смотрела на меня.

В квартире, не зажигая нигде света, я проводил ее в спальню и заперся в ванной. Пустив холодную воду, я держал руки под краном до тех пор, пока они не занемели. Затем вслепую искал полотенце и ощупывал шкафы и стены. Мне вспомнилась наша первая близость, и постыдное, ошарашивающее это воспоминание до того расстроило меня, что, сидя на краю ванны, я чуть не опрокинулся навзничь…

В потемках спальни она искала меня точно так же, как я искал полотенце, и ощупывала, будто стену, одной рукой. Она подбадривала меня. И, поначалу артачась, жеманно избегая ее губ, я вдруг страстно поддался ей. В сумеречном свете, пробивавшемся из окна, будто на дне застеленной ямы, передо мной явилась моя сказочная девочка, моя Бет. Она просила меня молчать и, как только я заговаривал, принималась стучать чем-то твердым по спинке кровати. Откуда-то возникла бутылка шампанского. Мы пили вино прямо из горлышка. Я говорил Бет, как любил и люблю ее, она умоляла меня молчать. Затем выяснилось, что говорит она, а я лишь уточняю и поправляю ее. В припадке какого-то первобытного откровения мы будто задались целью разоблачиться друг перед другом, не оставить на себе ни одного маскирующего пятнышка, сжечь в очищающем пламени страсти все наши прошлые размолвки. В еще не остывших, длящихся конвульсиями объятиях, задыхаясь, мы начинали исповедоваться друг другу, мы развешивали, точно белье, наши души, и души наши делались все объемистее, невесомее, вздувались и пропадали в черной высоте цветистыми монгольфьерами. Конечно, каждым словом и каждым движением мы лгали друг другу, но это была та святая ложь, которой для обращения в правду недоставало ничтожной крупицы сомнения. Ленивым, беспощадным заревом рассвет подбирался к нам. В комнате пахло прокисшим сигаретным дымом и разлитым вином. Постель была разбросана, одеяло валялось на полу. В сером воздухе плавали белые волокна. Я притворялся спящим и думал о наших незримых соглядатаях, пытался вообразить, чем они заняты сейчас – все еще следят за нами? уснули? если следят, то что видят на этом пепелище?

Немного подремав, Бет стала собирать свои вещи и одеваться. Я с удивлением обнаружил, что она так и не снимала со вчерашнего перчаток, и даже теперь, когда вино и пепел въелись в шелк, как будто не замечала их.

Дождавшись, пока она оденется, я попросил:

– Покажи кольцо.

Она замерла:

– Какое?

– Которое прячешь от меня. Сними перчатки. Да посмотри же на них.

Моя просьба явно смутила ее.

– Впрочем, – добавил я, – если тебе угодно скрыть свое замужество, как угодно…

Она молчала.

Я глядел на ее мятую юбку, на ее перекрученные чулки и думал: «Вот и дверца, в которую нам не дозволено стучать».

– Тебя проводить?

Она покачала головой.

– Конечно. – Я подобрал одеяло и бросил его на кресло.

– Я замужем, – сказала Бет, – но… не это.

– Конечно, конечно. Ты замужем, я женат. Что, в самом деле, такого.

Тут, выдохнув, она бросила свой ридикюль, прижала правую руку к животу и стала стягивать с нее перчатку. Что-то зацепилось и затрещало. Губы ее сомкнулись, на покрасневшем лице застыла гримаса нетерпения и ненависти. Я присел на кровати и что-то сказал ей. Она не услышала меня. Сорвав перчатку и тяжело, через нос дыша, она подошла ко мне.

– Ты… ты… – шептал я и, думая, что ей нехорошо, протягивал к ней руки, как будто собирался ловить.

И тогда, недобро усмехаясь, она сволокла вторую перчатку и положила ее мне на колени. Я хотел сказать, чтобы она успокоилась, но, взяв ее за левое запястье и ощутив в пальцах что-то твердое, холодное, увидел в своей руке розовую, с отбитыми песчинками краски, руку манекена. Это был протез. В первое мгновение я подумал, что Бет держит что-то в ладони и хочет мне это показать. Но когда смысл увиденного дошел до меня и я понял, что у нее нет кисти, я замер как пораженный громом. «Мне пора», – сказала она. Я обнял ее и, моргая от волнения, не дыша, таращился в пол. Усмехаясь, она гладила меня по затылку. Вставало солнце. Она ждала, когда я отпущу ее, наконец толкнула меня протезом в лоб, сказала: «Бум», – и ушла.

Бреясь в то утро, я порезал щеку и всерьез надеялся истечь кровью. Глядя на свою окровавленную физиономию в зеркале, я равнодушно думал о том, что, пожалуй, никто за нами и не следил – зачем? Если у меня было до сих пор свое прошлое, свой сокровенный тайничок воспоминаний, то прошлое это сгорело дотла. Своей искусственной рукой Бет навсегда запечатала его. Так что скорее это походило на урну с прахом. И если представить, что кто-то и в самом деле собирал на меня компромат – с целью использовать его, скажем, когда я стану отказываться от полета, узнав его подноготную, – то это не имело никакого смысла. Мне было уже некуда возвращаться на этой земле, у меня оставалось лишь то, чего следовало бежать.

Чтобы не ссориться снова с Юлией, я полез в рубку управления и симулировал активную работу с компьютером.

Ни с того ни с сего я понял простую вещь: я имел дело не с действующей, а с фантомной программой полета. При этом действующая работала в скрытом режиме, а фантомная только создавала видимость работы. Обе программы, несомненно, взаимодействовали, но как именно – я не знал. Мои команды если и достигали действующей программы, то в таком извращенном виде, что либо вовсе игнорировались, либо я получал отказ в их исполнении. Вместо реальных параметров полета и характеристик корабля мне предлагался сущий бред: выходило, к примеру, что мы двигались в плотной агрессивной среде со средней температурой 4000 опо Цельсию, а корабль являл собой некий подвижный альянс между баллистической ракетой и кукурузником – то у него оказывался поршневой двигатель, то реактивный, то возникал киль с оперением и рулями высоты. В общем, черт знает что.