Андрей Хуснутдинов - Данайцы

– Завтра.

– Вот и он, наверное, с вами.

– Зачем? – удивился я. – Кто?

Ксанф, не ответив, опять направился к истребителю.

Потом мы опять пили.

Чувствуя на губах привкус машинного масла, я говорил какую-то ничтожную, спесивую чушь. Ксанф, хихикая, вторил. Прежде чем Юлия окликнула меня из самолета, он три или четыре раза спрашивал о ней: как она? то есть как в смысле постели? и – возмутительное дело – предлагал какой-то договор.

В самолете все уже было вверх дном: дверь на нашу половину нараспашку, дым коромыслом, хохот, музыка, жирные пятна от раздавленной закуски на полу.

Вместе с Юлией мы оказались за столом с Профессором – упираясь одним локтем в раму иллюминатора, другим в тарелку с обглоданной рыбой, генерал обращался исключительно к моей жене. Меня удто не существовало. Какие-то пьяные сальные рыла предлагали Юлии потанцевать, на что она отвечала робкой улыбкой, при которой, однако, рыла почтительно вытягивались и бормотали извинения.

Несмотря на опухшее от выпитого лицо, Профессор говорил на удивление связно, можно сказать, захватывающе. Не уповая на точность пересказа (кроме одной фразы: «Раздевая женщину, мы всего лишь маскируем ее…»), я припоминаю его измышления в наиболее замечательных местах. Он обожал женщин. То есть он обожал всех женщин без исключения. В женщине, по его словам, мы всегда жаждем открытия чего-то забытого. Но в то же время боимся этого забытого. Женщина для нас – некий постоянно возобновляемый акт воспоминания, некая неоформленная отрасль археологии. Открытия наши микроскопичны и свалены беспорядочной кучей, которую мы не торопимся разбирать, однако стоит лишь подобраться к ней, как мы начинаем различать подмену: предлагалось-то нам искать философский камень, а в означенном месте мы находим пустую, выкопанную нами же – и, кажется, на прежних условиях – яму. Женщина, которая по сути служит нашим проводником на пути к счастью, так запутывает следы, что мы вынуждены обращаться к ней во второй и в десятый, и в тысячный раз. Но как утрачивает свой смысл слово, если повторять его без конца, так и тут, бывает, мы накоротко соединяемся с тем, с чем не научены общаться без посредства женщины. Разум наш, изувеченный борьбой и ревностью, бывает не готов к такому сюрпризу и, подобно калеке, у которого выбиты костыли, тянется к набившим оскомину фразам: любовь, страсть, etc. Видимо, это необходимый дефект зрения. Дефект в том смысле, что прямой солнечный свет слепит нас. И вот тогда возникает вопрос – женщина, ее тело, ее любовный экстаз – не является ли все это соблазном высшего света, который этим же от нас и заслонен? Почему мы идем лишь до половины пути? И чего ради эти литературные изыски при живописании гениталий? – … – иными словами, откуда выскакивает тут явная и несомненная атрибутика думающего органа?

По лицу Юлии я с трудом мог понять, как воспринимает она подобные провокации. Закусив консервированной рыбой, Профессор продолжал в том духе, что он не только впервые, то есть прямо тут, при нас, подступался к подобным рассуждениям, но и понимал, чего не хватало ему для этого прежде: он еще не был достаточно развращен . Потому что истинному разврату можно предаваться только с одной женщиной – с собственной женой. Бабники, волокиты и т. д. – все это лишь повесы, бессознательно бегущие истинного разврата. Потому что проще – и уж куда чище – лишь помечать целину, так сказать, высекать искры с поверхности, а не углубляться с головой в одной яме. Для того чтобы углубляться в одной яме, надо по крайней мере иметь карту недр, карту какого-нибудь сногсшибательного клада. А у кого есть такая карта? У того, кто любит? – Вытащив из тарелки локоть, Профессор уложил в нее ладонь, как будто готовился к произнесению клятвы:

– У того, кто любит, есть только его заблуждение, что он может обходиться без воздуха на глубине. И когда, расставаясь со своим заблуждением, он все-таки остается в яме, то он – предается разврату.

– Вы женаты? – спросил я.

– Обязательно, – ответил Профессор, облизав ладонь. – Сто процентов.

– Замолчи, – шепнула мне Юлия.

– Так – женаты? – повторил я.

– Нет. – Наливая себе вслепую водки, Профессор глядел куда-то поверх моего плеча. – Какая разница?

Юлия толкнула меня под столом ногой.

Обернувшись по направлению взгляда Профессора, я увидел Лёлика. Тот брел в нашу сторону. Из одежды на генерале были только кальсоны и генеральская фуражка. Рот его был плотно сжат, руки спрятаны за спиной. На сизом генеральском подбородке пузырилась желтая пена, к плечу пристал клок туалетной бумаги. Что-то с погромыхиваньем волочилось по полу. Приглядевшись, я похолодел: воображая не то собаку на поводке, не то бог весть что еще, Лёлик тянул за собой женский чулок с вложенной в него боевой гранатой. Правда, граната была без запала.

– Вот же сволочь, – беззлобно сказал Профессор и, дождавшись, пока Лёлик поравняется со столиком, наступил на чулок. Чулок растянулся и конец его вылетел из рук Лёлика. Граната осталась лежать на полу, но Лёлик, ничего не почувствовав, продолжал двигаться дальше. Так и скрылся из виду.

– Это же мой чулок. Он копался у меня. – Юлия поднялась из-за стола.

Мне пришлось выпустить ее.

– Прозит, – вздохнул Профессор, осушая рюмку.

Я сделал глоток из бокала Юлии.

Из соседнего салона послышался грохот упавшего тела Лёлика и причитания Болика, зачем-то просившего штопор.

– Экономическая состоятельность, самоокупаемость и так далее, – сказал Профессор, – все это верстовые столбы по направлению к пропасти…

На всякий случай я решил молчать. У меня кружилась голова. Но Профессору больше и не требовался собеседник. С отвращением закусив рыбой, он уставился в черную линзу иллюминатора. Было видно, как небольшая машина подъехала к самолету и свет фар полоснул по стеклу. Начинался дождь.

На минуту я, видимо, задремал и очнулся оттого, что кто-то держал меня за плечо. Это был Ксанф.

– Не брал мою пушку? – спросил он.

Я осмотрелся и увидел автомат, прислоненный к дверце бара-холодильника.

– Черт…

Сдвинув спящего Профессора, Ксанф взял автомат.

– Пойдем, – кивнул он мне.

Мы вышли из самолета под дождь. Я с удовольствием вдохнул свежего, напитанного запахом мокрой земли воздуха. Неподалеку от трапа стоял открытый армейский джип. Машина была пуста, но фары ее горели – два расплющенных рукава света на мокром бетоне. Откуда-то с черного поднебесья сходил гул самолетной турбины.

– Сначала я подумал, это проверяющий, – пояснил Ксанф с зевком. – Нет, не проверяющий.

– А кто?

– Мне, конечно, плевать… – Усмехнувшись, он сплюнул себе под ноги. – Но с этим… с ним она, в общем, и уехала.