Юрий Безелянский - Страсти по Луне. Книга эссе, зарисовок и фантазий

Весьма ценен дневник Натальи Шмельковой о последнем периоде жизни Венедикта Ерофеева:

1989 год. «3 ноября узнаю от него о возобновлении метастазов, начавшихся, оказывается, еще летом, о чем он никому не говорил. Поражаюсь его самообладанию, ведь все это время он вел себя как обычно, ровно, без тени паникерства.

В Абрамцеве он последний раз встречает свой любимый праздник – Новый год… 23 марта возвращается в Москву. Врачи обнаруживают увеличение лимфатического узла. Считая положение безнадежным, предлагают все же сделать несколько сеансов облучения. Ерофеев сопротивляется: «Не буду, ничего не хочу, хочу в Абрамцево». 28-го вызывается машина, чтобы повезти его на рентген. Он еще шутит: «Не надо такси, поеду на метрополитене, надо копить на домик». В больнице сообщают результат: «Это фатально, ничего не поможет».

10 апреля Ерофеев последний раз выходит из своего Дома… Говоря, что «на этот раз я уже не выкарабка-

юсь», берет в больницу книги, последние дневниковые записи… Врачи назначают капельницу… Ежедневно навещают родные, друзья, знакомые. Он всем рад. «Гости действуют на душу анестезирующе».

С 26 апреля наступают самые тяжелые дни. Ему постоянно колют сильнодействующие наркотики… 4 мая выдергивает из вены иглу от капельницы…

Уже находящемуся почти в полном беспамятстве писателю приносят в палату конверт со справкой о полной посмертной реабилитации его отца, Василия Ерофеева, пробывшего несколько лет в лагерях и выпущенного после смерти Сталина «за неимением состава преступления».

Перед Днем победы на очередной «летучке» разгневанно выступает дежурящий по ночам медбрат, жалуясь лечащим врачам, что приходит много народу, что в палате не продохнуть, что до 9-го можно еще потерпеть, а там…

9 мая. Состояние резко ухудшается. Вечером в палату заходит молоденькая, очень внимательная медсестра. Советует отказаться от всяких антибиотиков – лишние мучения, обезболивающие – другое дело. «Не шумите. Он сможет уйти и сегодня, даже во сне».

10 мая. Врачи предупреждают, что предстоящая ночь – последняя.

11 мая, в 7 часов 45 минут, Венедикта Ерофеева не стало».

Так лаконично закончила свои записи Наталья Шмелькова. Его друг Игорь Авдиев написал так:

«Венедикт' Васильевич Ерофеев проснулся в пятницу 11 мая, посмотрел на мир ясными голубыми глазами обиженного ребенка, как бы спрашивающими, за что «эта боль», «этот холод собачий», «эта невозможность», – и уснул навеки».

В дневниковых записях самого Венедикта Ерофеева есть такие слова: «Вот сейчас последний раз выдохну – и уйду в мир чистых сущностей».

Он умер 11 мая 1990 года. Немного не дотянул до августовского путча 1991 года. «Наверняка Ерофеев бы назвал его ПУТЧ-К: Пусть Умрет Такое Чудовище -

Коммунизм! Не довелось ему порыдать над развалинами Империи Зла…» – написал в некрологе Слава Лен.

Далеко не железный Командор, а всего лишь Поникший Лютик покинул порог огромного сумасшедшего дома. Ушел «в мир чистых сущностей».

«Мы живем скоротечно и глупо, – признавался Венедикт Ерофеев Василию Розанову и кивал в сторону Запада, – они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже издыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кощей почему-то бессмертен. Всякая их идея – непереходяща, им должно расти, а нам – умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он украл огонь для них, мерзавцев…»

Марина Цветаева гордо писала: «Мой Пушкин». Если есть свой Пушкин, почему не может быть своего Ерофеева? Для меня Венедикт Ерофеев – «мой». Мой, потому что он некоторым образом мой двойник – во вкусах, в пристрастиях, в характере. Он, как и я, обладал страстью и усердием классификатора и коллекционера сведений. Он был собирателем фактов. «Любимым его коньком была систематизация. Вечно он что- то упорядочивал, собирал, систематизировал. У него была страсть составлять антологии» (Лидия Любчико- ва).

«У него не было режима, не было понятия времени, но он совсем не был рассеянным профессором. Была и аккуратность, и математическая способность. Он все записывал, все подчеркивал» (Галина Ерофеева).

Боже мой, как похоже! Узнаю самого себя: я тоже собираю, подчеркиваю, выписываю, вечно что-то составляю и систематизирую…

Венедикт Ерофеев любил фиксировать уличную температуру, вел дневник грибника (когда идут белые, рыжики, сыроежки и т. д.), составлял списки нормальной температуры диких и домашних животных. А главное – вынашивал идею антологии «Русские поэты». Мечтал создать «Календарь русских поэтов», где каждому дню соответствовало бы стихотворение. Венедикт Ерофеев не успел ее составить. А я составил, но… увы, ни одно издательство не заинтересовалось им. Какой календарь?! Какие поэты?! Главное – инфляция, цены, эмиссия… Главное не читать, главное – выжить!..

Но мне, конечно, грех обижаться, многое из моих систематизаций и импровизаций публикуется, и даже книги выходят. Так что некоторые идеи и мечты Венички Ерофеева я развиваю и несу читателям. Однако я, кажется, слишком увлекся в своем писании, и, как говорил Венедикт Васильевич, «слишком все это затянулось. Затянулось, как лобзанье».

Пора прощаться. Адью. Дай петушка!..

Нет ничего проще и нет ничего труднее, чем писать о Москве. Все вроде бы известно, все исхожено и изъезжено, и в то же время сколько еще неизвестного и загадочного в ней, по крайней мере для меня. Попадаешь иной раз в какой-нибудь далекий район или уголок, где до этого никогда не был, и удивляешься: «Это тоже Москва?!» Да, Москва – «город чудный, город древний, – как писал когда-то Федор Глинка. – …Сколько храмов, сколько башен на семи твоих холмах!»

У каждого из нас своя Москва. Свой ареал, своя сфера обитания, где родился, жил, работал, влюблялся… Для меня это Волхонка, Арбат, Замоскворечье… Все остальное по мере рассказа.

Первый крик (а может, писк) издал я в родильном доме им. Грауэрмана. Ныне этот дом совсем неприметен в начале «вставной челюсти» Калининского проспекта. У Грауэрмана родились многие знаменитые москвичи (Александр Ширвиндт, к примеру), и я тихо этим горжусь. Первые шаги совершил в отчем доме на Волхонке. Первые прогулки в детской коляске по Александровскому саду и по Гоголевскому бульвару, когда еще памятник писателю охраняли мраморные львы.