Дж. Грегори Киз - СМЕРТЕЛЬНЫЕ СВЯЗИ: ВОЗВЫШЕНИЕ БЕСТЕРА

Они было тронулись. Эл только позволил себе глубоко вздохнуть и чуть-чуть расслабиться, как Вики обернулась с решительным видом.

– Почему ты должен стоять здесь как истукан? – спросила она.

Проклятье.

– Меня зовут Альфред Бестер. Я стою здесь из-за гордыни. В своей гордыне я вообразил, что не нуждаюсь в опоре на мудрость старших. Я действовал, не считаясь с Корпусом. Я стою здесь как предупреждение против господства гордыни. Корпус – мать, Корпус – отец.

Другие дети остановились, и некоторые выглядели растерянными. Но на лице Вики оставалось радостно-злорадное торжество.

– Дошло до вас? – сказала она. – Он должен отвечать на этот вопрос.

– Почему ты стоишь здесь? – спросил темноглазый мальчик, судя по ярлычку, Тали.

Эл повторил свою речь. Тут они все начали спрашивать его, один за другим, наперебой, так что ему пришлось частить. И они над ним смеялись, маленькие тупицы, и все спрашивали, и затевали дразнилки вокруг него.

У нормальных детей этого возраста краткое время внимания. Не тогда, однако, когда они получают шанс помучить – особенно старшего.

Но если это худшее, что он видел сегодня, то ему повезло.

В конце концов учитель Хьюа прервал веселье, хотя Эл подозревал, что тот не был обязан. Когда они исчезли из виду, он почувствовал легчайшее прикосновение старика. "Держись, Альфред. Ты можешь пострадать за чрезмерную гордыню, но кое-кто из нас гордится тобой".

Это дало ему ощущение собственной высоты.

Недолгое приятное ощущение исчезло в обеденное время, когда студенты академии изощрялись над ним. Он думал, что за три дня привык к их "шпилькам". Обряжать его во что-нибудь – их это, кажется, всякий раз забавляло. Сегодня это был костюм лепрекона – зеленая шапка, короткий керри-камзол, дудка, которую ему сунули в зубы. Они еще и ели прямо перед ним, сперва пронося еду под его носом, и затем передавая, какой у нее замечательный вкус. Он это не блокировал; он все время блокировал в первый день, и заплатил за это целой ночью и следующим днем бурной головной боли.

Они закончили свой обед, и одна из них – девушка лет примерно шестнадцати – встала и шагнула к нему.

– Взгляните, что мы имеем, друзья мои, – сказала она. Ее гласные были безупречно чисты, он не мог определить акцент. Она была красива, с волосами и кожей почти одинакового оттенка с коричными янтарными глазами. Он ее уже замечал. Она подошла ближе, разглядывая его.

– Прочти нам проповедь, м-р Первое Звено. Расскажи, какой ты великий, что ты сердце и душа Корпуса, и все, что мы, бедолаги поздние, делаем, – это просто догонялки.

Она подождала секунду-другую.

– Проповеди не будет, а? Но ты выглядишь, как живая проповедь: челюсть вперед, настоящий портрет проповедника. Корпус – мама, малыш, а ты разве не маменькин сынок? Беги к маме, малыш, и она расскажет тебе, как ты велик, силен и прекрасен, как она гордится тобой – после того как она поставит тебя здесь на несколько недель, – она внезапно вспрыгнула на постамент рядом с ним.

– Мое имя Альфред Бестер! – крикнула она. – Я здесь, наверху, потому что я такой мелкий, тощий, самодовольный мальчишка, потому что я думал, будто всем покажусь большим храбрым пси-копом! Я думал, они так впечатлятся, а они вот, глядите, что мне сделали! И теперь я вижу, что я и впрямь мелкий, тощий, самодовольный мальчишка!

Ее товарищи загудели и зааплодировали, и она сделала маленький реверанс. Его тело гудело как звучащий камертон, так он был зол. Это был вкус

гнева, какого он никогда прежде не чувствовал, дикого, фантастического. Он видел себя бьющим девушку по лицу, снова и снова, пока ее самодовольная улыбка не пропадет, пока она не признает, что ошибалась, пока она не поймет – он лучше нее. Что ей следует превозносить его.

Подошла другая группа. Он уже мог сказать, что они возбуждены ее выходкой, собираются произнести свои собственные громкие речи от его имени.

Врежь ей. Она заслужила. Пусть они убедятся.

Он создал послание интенсивной боли, адресовал его в спину отошедшей девушке и приготовился послать.

"Не смей".

Его гнев застыл от прикосновения, но не замерз.

"Не. Смей". Это был Бей, который сканировал его, который – вопреки своим заявлениям – ничего не смыслил в правосудии, но все – в пытках Альфреда Бестера.

Но он повременил с атакой. Он спрятал гнев в клетках своей плоти. Он сможет достаточно легко вытолкнуть его наружу позднее. Он всем покажет, включая Бея. Они все будут раскаиваться, что так с ним обошлись.

Так что он остался на месте и стерпел.

В восемь часов окончилось его истуканское дежурство, но не его наказание. Он возвратился – не в свою комнату, а в особую камеру, всю белую. Ему не разрешались ни книги, ни фильмы, ничего. Он не мог учиться и ему нечем было развлечься.

Не учиться было плохо. Экзамены были не за горами, а так было недолго и отстать. Он не мог сейчас позволить себе провалиться – когда до Высшей Академии рукой подать.

Он знал одно: обычно тем, кто нес наказание истуканом, позволялось в конце концов учиться, когда их срок истекал. Условия Бея были более чем необыкновенны. Хочет ли он провала Эла? Возможно.

Впервые он задумался о немыслимом – что он может в итоге стать коммерческим или судебным телепатом. В судах, где ему придется лизать башмаки пси-копам, приводящим туда преступников…

Эта мысль была непереносима. Он судорожно вскочил, злой, встревоженный. Он проделал серию ударов, выпадов, блоков и ката. Он бежал на месте, чтобы размять затекшие ноги. Он снова принялся бить и пинать и внезапно обнаружил себя дубасящим стену, пачкая ее красными пятнами с костяшек своих кулаков. Он попятился, тяжело дыша.

Он бросился на постель и закрыл глаза, пытаясь успокоить себя "чтением" Женевы.

Женева была его предметом изучения с тех пор, как началось наказание. Заинтригованный тем, что заметил в Париже, он посвящал большую часть времени своего истуканства – и здесь, в одиночестве, в этой комнате – дистанционному изучению фонового шума, который он всегда считал само собой разумеющимся, проникновению в нюансы.

Это были смутные, импрессионистские завитки. Временами они казались почти упорядоченными, но в тот момент, когда он полагал, что уловил систему, она исчезала. Не таковы ли облака, всегда изменчивые, легко и случайно принимающие формы, кажущиеся знакомыми?

Настоящая разница была между ночью и днем, так как ночью большинство людей спали, а дневной шум становился живым, менее связным. Это было – он терялся в поисках аналогии, которая объяснила бы это ему самому.

Она появилась неслышно и внезапно. Он увидел картину, уличную сценку, женщину в больших юбках. Его позиция по отношению к картине приближалась к полотну, летя волшебным образом. То, что было ясными изображениями, потеряло резкость, растворилось… Затем, по мере того как он оказывался ближе и ближе, полотно разложилось на множество мелких точек разных цветов.