Иэн Бэнкс - Взгляд с наветренной стороны

Сама по себе сублимация так и оставалась до сих пор необъясненной до конца, и единственной возможностью понять ее, казалось, был способ пройти ее до конца, ведя постоянные наблюдения.

Но это путь оказался на удивление разочаровывающим (его можно было сравнить с тем, как человек пытается поймать себя на моменте засыпания; каждый знает – гораздо легче наблюдать за засыпанием другого, хотя сам момент перехода от бодрствования ко сну зафиксировать не удается практически никому), однако эксперименты в этой области не прекращались.

Челгрианцы сублимировались частично, степень их сублимированности оценивалась в шесть процентов. В эти проценты входили представители всех каст, всех верований, от атеистов до сторонников древних культов, и некоторые наделенные разумом машины, которые на Челе создали, но которыми никогда по-настоящему не пользовались. Никакой системы в том, именно кого и почему сублимировали, увидеть практически не удавалось.

Но что особенно обращало на себя внимание и даже тревожило, так это то, что сублимированные элементы постоянно поддерживали активные связи с остальным обществом.

Эти связи принимали формы снов, манифестаций во время богослужений (а также спортивных мероприятий), внесения новых данных в правительственные и кастовые архивы и манипуляции с физическим содержимым в лабораториях. Были вдруг обнаружены многие из давно утерянных артефактов и сделано немало неожиданных и каких-то странных научных открытий. Несколько карьер оказались погубленными скандалами.

И слухи обо всем этом существовали самые смутные.

Наилучший ответ, который находили почти все, заключался в том, что с кастовой системой надо что-то делать. И тогда группа Вовлеченных решила понаблюдать за челгрианцами в течение нескольких сотен дней. И ко всеобщему удивлению в результате этой проверки от малоинтересных и вообще-то еще несколько варварских существ средних возможностей и небольших перспектив удалось неожиданно добиться того мистического блеска, которого многие цивилизации добивались веками. Сразу же по всей галактике возобновились сублимационные программы; их буквально вытащили из-под сукна, оживили и бросили на их развитие колоссальные средства и силы.

Но страхи Вовлеченных оказались напрасными. Единственное, на что пустили челгрианцы свое неизвестно откуда взявшееся могущество, – так это построение Небес, То есть они решили реально создать то, во что так долго верили. Теперь, когда челгрианец умирал, его устройство под названием «хранитель душ» становилось мостом, уносившим его в иную жизнь.

И как бы подозрительно Вовлеченные ни относились к этой операции, даже самые скептически настроенные из них были вынуждены признать, что личности мертвых челгрианцев действительно живут после смерти и даже могут с помощью относительно примитивных устройств контактировать с живыми.

Эти души описывали небеса очень похожими на те, какие существовали в челгрианской мифологии и рассказывали о наличии там тех челгрианцев, которые умерли еще задолго до изобретения хранителей душ и находились именно там. Единственная разница заключалась в том, что те, ранние покойники не могли входить в непосредственные контакты со смертным миром. Короче, получалось так, что Небеса действительно существовали изначально.

И их предки были не менее реальны, чем те, которые попали туда при помощи хранителей душ, и они пребывали вместе с потомками в одном и том же раю.

– Но те умершие, которые возвращаются… Действительно ли это те же люди, которых мы знали, Опекун?

– Кажется, что да, Тибайло.

– И неужели достаточно этого «кажется»?

– Точно так же, Тибайло, как ты можешь ежедневно спрашивать о том, а тот ли ты человек, что был раньше, когда ты просто просыпаешься по утрам.

– Я и спрашиваю, – горько усмехнулся Квилан.

– И каков же ответ?

– Увы, тот же.

– Ты говоришь «увы» только потому, что тебе сейчас горько.

– Я говорю «увы» только потому, что если бы, просыпаясь, люди становились другими, то однажды я проснулся бы не тем, кто потерял жену.

– И все же с каждым новым рассветом мы меняемся, Тибайло. Пусть очень немного, но меняемся.

– С таким же успехом можно сказать, что мы меняемся с каждым движением ресниц, Опекун.

– Только в самом тривиальном смысле. Мы стареем с каждым мгновением, но реальное изменение нашего опыта меряется днями и ночами. Во снах и грезах.

– В грезах, – повторил Квилан и снова отвернулся. – Да. Мертвые избегают смерти, попадая на Небеса, а живые уходят от жизни, погружаясь в грезы.

– Есть ли еще нечто, о чем бы ты хотел спросить себя?

В эти времена стремление людей уйти от страшных воспоминаний войны в грезы и сны стало явлением широко распространенным; жизнь в вымышленном мире казалась порой более реальной, чем невыносимое существование в действительности.

– Вы имеете в виду, действительно ли я подменяю жизнь грезами?

– Да.

– Нет. Это означало бы, что я предаю и отрицаю ее, – Квилан вздохнул. – Простите, Опекун. Вы, должно быть, устали слышать от меня одно и то же каждый день.

– Ты не всегда говоришь одно и то же, Тибайло, – старик хитро улыбнулся. – Все меняется.

Квилан тоже улыбнулся в ответ, но скорее из вежливости:

– Не меняется только мое самое серьезное и страстное желание умереть.

– Я знаю, сейчас тебе трудно поверить, что настанет момент, когда жизнь снова покажется тебе достойной и нужной, – но он настанет.

– Нет, Опекун. Не думаю. Не настанет хотя бы потому, что я не хочу быть таким существом, которое сначала страдает и думает, как я сейчас, а потом отойдет, смирится и все забудет. Но это уже только мои проблемы. Я предпочитаю смерть моему нынешнему состоянию, но я предпочту это состояние забвению и улучшению, потому что они будут означать лишь то, что я никогда не любил ее по-настоящему. А этого я вынести не смогу. – На глазах Квилана показались горячие слезы.

Фронайпель откинулся к стене и взволнованно заморгал: – Но ты должен поверить мне, что изменение твоего состояния отнюдь не будет означать уменьшения твоей любви. И Квилану на мгновение, в первый раз со времени, когда он узнал о смерти Уороси, стало лучше. Нет, ему не стало легче, но на мгновение он ощутил некую ясность, род некоего просветления. Он понял, что надо принять какое-то решение, что-то сделать, чем-то заняться.

– Но я не могу поверить в это, Опекун.

– И что же тогда, Тибайло? Неужели ты так и останешься погруженным в скорбь до самой смерти? Неужели ты хочешь этого? Тибайло, я не вижу в тебе этого желания, это всего лишь тщета скорби. Я видел людей, которым скорбь давала некие неиспытанные доселе эмоции, и они цеплялись за свою потерю, – какой бы страшной она ни казалась, – цеплялись, не желая перебороть скорбь. И мне ненавистна даже мысль о том, что я могу увидеть тебя в числе подобных эмоциональных мазохистов.