Иван Беляев - Галобионты

Выпив, профессор сразу почувствовал прилив энергии, одновременно с этим пришло душевное спокойствие. Он даже нашел в себе силы иронизировать над своей слабостью.

– Я выглядел смешно, – произнес Степанов с кривой улыбкой, – не правда ли, мой друг?

Геракл молча покачал головой. Он не разделял мнения своего Хозяина.

– Ты встревожился за меня, не так ли? – продолжал Степанов.

– Я удивился, Хозяин, – спокойно ответил Геракл, – мне еще ни приходилось видеть вас в таком странном состоянии.

– В таком случае, считай, что тебе повезло, – все с той же улыбкой проговорил профессор, – ты был первым, кому довелось увидеть меня таким.

– Думаю, дело того стоит, – произнес помощник профессора.

– Ты о чем? – недоуменно спросил Антон Николаевич.

– Я имею в виду, что раз вы так реагируете, Хозяин, значит, на то есть веские причины, – поспешно пояснил Геракл.

– Ты, как всегда прав, мой друг, – увлеченно заговорил Степанов, – мы с тобой стоим на пороге величайшего открытия. Более того, я, и ты вместе со мной, вступаем в новую эпоху нашего существования. Знаешь ли ты, как это бывает, когда человек долгие десятилетия живет лишь одной идеей, одним-единственным устремлением, отдает все свои силы, бросает на чашу весов все, что когда-либо имел в жизни… – Степанов помолчал. У него вновь возникло желание повернуться в сторону гебуртационной камеры и заглянуть в окошечко, однако профессор был еще слишком слаб, чтобы решиться на это. – И вот, – продолжал он, взглянув на Геракла долгим взглядом, словно ища у помощника моральной поддержки, – наступает миг, когда человек этот находится у самой грани, когда мечта, снедавшая его большую часть жизни, близка к осуществлению.

Степанов снова умолк и провел рукой по лицу, глубоко вздохнув.

– Знаешь ли, друг мой, – вновь обратился он к Гераклу, – я не могу сказать, что чувствуется острее: осуществление заветной мечты, либо ее крушение. Надо сказать, и в том и другом случае боль бывает одинаково невыносимой.

– Я не могу этого понять, Хозяин, – промолвил Геракл.

В отличие от Степанова, он поминутно возвращался взглядом к окошку в гебуртационной камере, ощущая смутное смятение, природа которого не была ясна ему самому.

Профессор оживлялся, меланхолия стала уступать место привычному азарту, неизменно приходившему на последних стадиях работы. Он старательно отгонял все мысли о том существе, которое находилось под стеклом камеры, заставляя себя воспринимать происходящее как обычный процесс адвентации, свидетелем которого ему приходилось бывать неоднократно.

Дзержинец подлетал к Москве. Ему приходилось напрягать все свои силы, чтобы не выдать снедающего его волнения. Полчаса назад ему позвонил на сотовый командир отряда слежения, сообщив, что Тихомиров сел не на свой самолет и отправляется не в Екатеринбург, а в Питер.

– Перехватите его в аэропорту, – отдал приказание Дзержинец, – отвечаете за него головой, – добавил он прежде, чем отключиться.

Стало быть, не зря его в последнее время преследовали сомнения. Правда, большей частью беспокойство относилось не к Тихомирову, а к его руководителю, Степанову. Теперь же оказывается, что заговор замыслил не профессор, а его ассистент, такой тихий, незаметный, исполнительный человечишко, что его трудно было представить в роли бунтаря. Дзержинец нещадно клял себя за то, что не отреагировал адекватно на странные речи Тихомирова, когда они направлялись в аэропорт. Как он мог так легкомысленно проигнорировать откуда не возьмись взявшуюся горячность и злобность в ассистенте Степанова? Как мог он со спокойной душой отпустить этого сорвавшегося с катушек идиота?

Дзержинец знал, что всему виной тревоги последних дней. Слишком много было поводов для беспокойства, чтобы он мог в равной степени распространять внимание на все, что происходило вокруг него. А может быть, он просто-напросто стареет, теряет хватку? От этой мысли Дзержинцу стало и вовсе не по себе. Разумеется, нужно быть гением тактики и стратегии, чтобы с равным успехом уметь контролировать столь широкий спектр деятельности. Дзержинец всегда понимал это. Нередко ему приходили в голову мысли о том, что не помешало бы завести помощника, который курировал бы вместе с ним работу морской лаборатории. Но всякий раз полковник откладывал это намерение на потом, надеясь, что рано или поздно подыщет человека, подходящего для этой ипостаси. Однако до последнего момента такой человек так и не появлялся на горизонте.

Дзержинец напряженно обдумывал ситуацию. Сначала он порывался немедленно по возвращении в Москву лететь в Санкт-Петербург, чтобы лично присутствовать при задержании Тихомирова. Но поразмыслив, полковник решил, что делать этого не стоит. Его люди достаточно расторопны и смогут справиться сами, без его руководства.

Дзержинец понимал, что не успокоится до тех пор, пока не получит сообщения о поимке Тихомирова. Тут ему в голову пришла еще одна мысль. Полковник вынул из внутреннего кармана сотовый и набрал номер.

– Слушаю, – немедленно раздался голос командира отряда слежения, лейтенанта Макарова.

– Это я, – коротко сказал Дзержинец.

– Слушаю, товарищ полковник, – повторил Макаров.

– Возьмите его в любом виде.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – ответил лейтенант.

Дзержинец облокотился затылком о спинку кресла, думая о том, что это, пожалуй, будет самым оптимальным выходом. С этого момента он больше предпочитал увидеть Тихомирова мертвым, чем живым.

Тихомиров был на верху блаженства. Теперь, когда его взору представился вид северной столицы, Михаил Анатольевич совершенно успокоился и пришел в приподнятое расположение духа. Мрачные мысли, угнетавшие Тихомирова в течение стольких месяцев, уступили место предвкушению приближающегося удовлетворения. Скоро наступит тот долгожданный миг, когда он поквитается со Степановым, отравившим ему существование. Раздумывая над этим, Тихомиров и сам удивился тому, сколько в нем, оказывается, может накопиться злобы. Раньше Михаил Анатольевич не подозревал, что способен на такую страшную месть. Он ведь собирался совершить немного-немало, как уничтожить своего благодетеля, которому был обязан всем в жизни. Вернее, это раньше он так считал. Мало-помалу, Тихомиров начал пересматривать свою точку зрения на сей факт. Профессор терял в его глазах облик благородного героя, отверженного человечеством и отринувшего его, выбрав из миллиардов людей, одного лишь Тихомирова, чтобы осчастливить его, сделав своим соратником. В последнее время Михаил Анатольевич все чаще пытался угадать, как могла бы сложиться его жизнь, если бы он не повстречал в свое время Степанова. Возможно, он не стал бы ученым, не лелеял бы честолюбивых замыслов и уж конечно, не принимал бы участие в проекте, который должен послужить изменению всего существующего на земле порядка вещей. Тихомиров удивлялся, почему это казалось ему страшной потерей. А не произошло ли наоборот?