Александр Зорич - Время — московское!

Желто-серая земля, залитая светом фонарей (которые странным образом и здесь горели), казалось, выла от боли. И вой этот... все мы отчетливо слышали. Хотя слышали как бы и не ушами. Трудно такое описывать, да я и не стану.

Но самое жуткое зрелище, наполнившее Танины глаза мерцанием тошного страха, являла черная, с красно-бурыми краями трещина в земле. Дна у нее не было. То есть совсем.

Неширокая, менее метра, она рассекала хуторок напополам и, медленно расширяясь, сползала в ложбину слева от нас. Засим, нервно извиваясь, трещина шла через рощи сталагмитов куда-то на восток, не разберешь.

Для нас эта рваная рана, невесть кем нанесенная земле, препятствия не представляла. Перепрыгнуть ее мог бы даже ребенок. Но вот жути она действительно нагоняла.

— Землетрясение было, что ли? — неуверенно предположил Лехин

— На то похоже, — кивнул Перемолот.

— А может, антропогенное. Может, манихеи друг с другом тоже воюют так, что мама не горюй. Допустим, у них тоже две разновидности есть... Враждующих...

— Ага. Монтекки и Капулетти, — ввернул Терен.

— Хорошо бы взглянуть, что там, — сказал Иван Денисович и махнул рукой в направлении ложбины, откуда отчетливо тянуло горелым.

— А нужно?

— Нужно!

— А можно я... здесь пока посижу? Отдохну немножко? — ослабевшим голосом спросила Таня.

— Посидите, милая Татьяна Ивановна. А мы прогуляемся. Минут десять. Нужно кое-что заснять для науки, — сказал Индрик. — Саша вас посторожит... Чтобы никто не украл.

Непоколебимая уверенность Ивана Денисовича в том, что они обязательно вернутся, не произвела на Таню ободряющего впечатления. Стоило Индрику, Борзункову, Лехину и Перемолоту исчезнуть в клубящемся тумане, как Танино лицо исказилось гримасой душевной муки.

Она тихо отошла в сторонку, уселась на обломок проржавленной конструкции, напоминающей опрокинутый набок строительный кран, закурила свою дымную «Тройку» и... тихонечко, по-девчачьи заплакала. Ну вот, приплыли.

Я видел, как подергиваются ее тонкие плечи. Я почти видел, как раздуваются ее красивые, точеные ноздри — хотя лицо она по своему обыкновению закрыла руками.

Мое сердце сжалось от нежности. И я понял, что должен... что я должен? Как пишут в романах, «что-то предпринять».

Вообще говоря, тема уже давно назрела. И перезрела. Мне было ясно как дважды два четыре, что я влюбился в Таню с первого взгляда. Влюбился безнадежно, глубоко, навсегда — в том смысле слова «навсегда», который в принципе доступен нам, таким уязвимым, таким смертным. И если бы только дело было не на войне, не в Городе Полковников и не на Глаголе, я уже давно изыскал бы слова для того, чтобы... с Таней объясниться!

А так... Обстоятельства, новые обстоятельства, еще какие-нибудь обстоятельства. Черт бы их подрал! Нас с Таней почти всегда окружали люди. Мы практически никогда не оставались наедине, никаких возможностей для этого не представлялось. А когда появлялся намек на такую возможность, мы оба делали вид, что намека этого не заметили.

Да, товарищи! Мы с Таней были невероятно озабочены соблюдением приличий, мы очень старались, как когда-то говорили девчонки в моем классе, «чтобы никто ничего не подумал». Мы пытались быть святее самого папы, беспорочнее манекенов в магазинных витринах. Почему? Потому что «сейчас не время».

Нет, эти слова вслух не произносились. Они подразумевались. Бог свидетель, каждый раз, когда наши с Таней взгляды встречались, мне становилось жарко от затопляющей меня нежной ярости, хотелось орать «Я люблю тебя!», но я молчал. Во время случайных касаний (а мы все время норовили друг друга коснуться) мое тело бунтовало и возмутительно сигнализировало — хочу еще! И я знаю, чувствую, с Таней было нечто подобное. И вот, именно в Колодце Отверженных, я решил: пора.

Выждав, пока Индрик и компания скроются в сталагмитовой роще, я подошел к оцепеневшей Тане. Сел рядом с ней. И, набравшись наглости, приобнял ее за плечи — хотел утешить.

Жгучее волнение захлестнуло меня, но я сумел взять себя в руки. «Сейчас я скажу ей все, что должен сказать».

— Таня... — робко начал я.

Однако вместо того чтобы в смятенных чувствах приникнуть ко мне и, пока никто не видит, вобрать в себя как можно больше моих утешительных прикосновений (так это мне рисовалось), Таня взвилась, будто ее ужалил овод.

— Что вы делаете?! — истерично воскликнула она, сбрасывая со своего плеча мою руку, отталкивая ее.

— Я... ничего.

— Зачем только вы это делаете?! — прошипела она возмущенно. — Как вам не стыдно?!

Мне не понравилась ее интонация — какая-то официально-подростковая. Раньше я никогда не замечал за ней таких. Моя Таня никогда так не сказала бы.

Это была другая Таня. Принадлежащая другому человеку. Но я не сдавался.

— Таня, но никто нас не видит! Они все далеко! — прошептал я примирительно.

— Какая разница: видит или нет?!

— Я думал, в этом все дело...

— Нет. Не в этом.

И тут... я наконец вспомнил о Фигуре Умолчания. О ее чертовом женихе. Как его хоть звать — Никита? Боря? Юрочка?

Это из-за него. В нем все дело. Это о нем она думает, это его призрак заставил Таню на меня окрыситься.

Чем он лучше меня? Да ничем.

Но он жених. То есть, по определению, Человек, Сделавший Тане Предложение. А стало быть, по своему статусу этот человек несомненно превосходит меня. Потому что он, этот Никита-Боря-Юрочка, решительный и серьезный.

Серьезных девушки любят больше всех других категорий мужчин. Наверное, моя Таня не исключение. Ах, теперь мне были смешны мои этические метания в начале нашего с Таней знакомства! Ведь тогда я мысленно каялся перед Таниным женихом, который, возможно, бьет клонов где-то на дальних наших границах, окутанных секретными туманностями и туманом секретов! Тогда, в Городе Полковников, я даже мысленно извинялся перед ним за то, что в Таню влюбился. В начале нашей любви я испытывал к этому загадочному товарищу нечто вроде дружеского участия пополам с холодноватой христианской любовью. Но теперь мое отношение изменилось. Теперь я его, этого Никиту-Борю-Юрочку, про которого не знал ровным счетом ничего, ненавидел. Лютой, животной ненавистью человека, у которого грозят отнять самое дорогое. Я был готов пойти... да на что угодно. Вплоть до, извините, банального убийства. Глагол, что ли, на меня так подействовал?

Решение пришло ко мне само, словно бы вспышкой озарив мое сознание.

Я затушил сигарету о рифленый край своего ботинка. Прочистил горло. Повернулся к Тане и сказал:

— Таня, выходите за меня замуж.

— Что? — Ее глаза яростно блеснули. — Что вы сказали?

— Я сказал то, что я сказал, — повторил я отчетливо. — Выходите. За. Меня. Замуж.

Танины щеки вспыхнули и я почувствовал непреодолимое побуждение поцеловать ее. Но, конечно, сдержался.