Светлана Дильдина - Песня цветов аконита

— Принесите нож, — велел наместник и долго осматривал синеватое лезвие с волнистым узором. Хороший клинок.

— А еще была игла, — сказал тихо — но Шинори, который принес нож, слышал. — Жизнь — это змея, свернувшая кольца, да? — обратился к нему господин.

Тот, растерявшись, молчал. Наместник, с досадой махнув рукой, отослал его.

— Когда-то давно Энху, глава сильнейшего рода тхай, сумел заключить договор с правителями куда более мелкими, присоединив в результате их земли к своим. Тогда обошлись словами, не кровью. Ее не было.

— Была. Но мало — недостаточно для внесения в хроники. Для того чтобы обрушить мост, не нужно разбирать перила — достаточно покачнуть опору. Иногда это правильней сделать сразу, не ждать раздоров.

Тушечница в форме головы сказочной птицы. Бронза — но сейчас, в лучах солнца, кажется золотом. Нельзя делать птиц из металла — они никогда не смогут взлететь. Аоно между тем говорит:

— Вы знаете, это мой родственник. Наши семьи очень близки. — Помощник и не пытался скрыть тревогу. — Конечно, закон есть закон… только страшно самому попасть под его колесо.

— Я помню.

— Он — всего лишь орудие в чужих руках, его вины в заговоре нет. Не более чем приманка…

— Это легко узнать, не так ли? — Молодой человек опускает ресницы — так бахрома занавески скрывает змею, подумалось Аоно. — Я спрошу его сам.

— Вы так хорошо знаете людей? Или обладаете высшей властью? — срывается с губ совершенно уж непочтительное. Тот словно не замечает вызова, порожденного отчаянием.

— Я знаю людей. И уже видел тех, кто хотел моей смерти.

— Только добра я хочу Окаэре, — произносит наместник несколько часов спустя, приложив печать к приговору.

В голосе слышна напевная мягкость северо-запада, странным образом сочетающаяся со столичным выговором. Наместник всматривается в лицо Аоно, некрасивое, покрытое темными крапинками.

— И вы будете со мной. Поскольку знаете, что я прав — и любите свой город.

— Я всегда чтил законы, — через силу отзывается Аоно. — Законы и волю вышестоящих… но с вами иначе. Вы правы, я люблю свой город и желаю ему процветания. Хотя предпочел бы не идти по головам близких — даже виновных.

— Неправильно. Это они идут путем, приносящим вред Окаэре.

Помощник прекрасно помнил закон — семья виновного лишается состояния, а как поступить с людьми, решает обладающий высшей властью. В случае покушения на Благословенного смерти подлежала не только семья виновного, но и вся родня. А в случае покушения на человека Второго круга, ставленника Столицы… Родственников, непричастных к содеянному, могли выслать из города — но не тронули, и Аоно даже остался на прежней должности. Наверное, Аоно мог бы облегченно вздохнуть…

— Вы позволяете женщинам его жить, как раньше. Но его сын… мальчику всего десять лет.

— Пусть живет. Но он никогда не покинет стен Хоуханэ — и ему не будет позволено хоть как-то общаться с остальным миром.

— И даже вести о матери он не получит?

— Нет.

Хоуханэ. Крошечная горная крепость — зимой все подступы к ней заносит снегом. Кисть замерла над гладкой, с серебристо-зеленым отливом, бумагой ниили.

— Указ еще не подписан. Если хотите, мальчик останется в городе — его знаком станет лиловая лента.

— У вас есть сердце? — спрашивает Аоно внезапно и сам теряется от подобной дерзости, не первой уже.

— Есть. И есть долг, который я обязан исполнить. Вы со мной? — спрошено мягко, но требовательно. Не уйти от ответа и не солгать.

— Да, Высокий.

Молодая женщина громко кричала, пытаясь хотя бы коснуться сына. Ее оттеснили назад и задвинули защелку на двери.

Мальчик, сумрачный, встрепанный, шел, куда вели, но вдруг вывернулся из-под локтя охранника, метнулся назад, к запертой двери.

Успел только скользнуть пальцами по створке — его перехватили и повели прочь, на сей раз крепко держа за руку.

Холодно стало. Привык, что в Столице поздняя осень теплее, чем здешний месяц Журавля? Нет. Это от мыслей так неуютно… Как много о нем говорят. Для чего? Неужто от сплетен кому-то легче?

…Если дать сплетникам чересчур много воли, своими домыслами они могут и Небо обрушить. Но заставить всех замолчать невозможно…

Наверное, возможно. Только тогда его возненавидит вся Окаэра. Разве этого хотел отправивший его сюда?

— Лучше я позабочусь о том, что им говорить….

— Ты не больно-то рот разевай, — озираясь, пробормотал дорожный рабочий в компании приятелей-собутыльников, отдыхающих после длинного дня. — Вот мы сейчас пьем, а он все видит! Уж вы мне поверьте! И на работу выйдем — тоже все будет знать! Потому что нечисть. — И зажал себе рот испуганно.

В народе поплыли слухи, что господин Окаэры, стоит ему пожелать, узнает о малейшем промахе. Слухи эти распространяли его шин; по правде сказать, новости они добывали успешно. Простой народ подхватил эти речи куда быстрее, чем ожидалось, и прибавил к ним иные страхи.

— Хоть на тень его посмотрите, — угрюмо советовал пожилой каменщик. — Ну, человек ли?

— А что тень?

— Всегда четкая такая, резкая, очерченная, словно кто ходит за ним и рисует. А у нас у всех — как придется. Так-то вот…

— Зачем вам ездить по деревням лично? Разве мало известий от доверенных лиц? — удивлялся Аоно.

— Если это моя земля, я хочу видеть свою землю, — с неизменной еле заметной улыбкой отозвался наместник. — Плох тот хозяин, что не знает собственного дома. Или не так?

Оделся просто, в серо-зеленое — ни одного знака, только кольцо-печатка на руке. Даже волосы перехватил темно-зеленой повязкой — не понять, какой ранг. С собой, кроме охраны и пары чиновников, взял Шинори. Тот был растерян неожиданной честью, и забавно было видеть растерянность на хмуром лице.

— Ну и рожа! — без обиняков заявил младший, когда брат пришел с известием о скором отъезде. — Знаю, почему тебя взяли — на тебя же смотреть смешно!

Шинори хотел дать ехидному созданию по шее, но сдержался, думая о предстоящем.

Даже младшему он не открывал того, что с недавних пор не давало покоя. Еле заметные следы на коже господина — словно умело залеченные шрамы от плети. Не понимал, откуда они взялись, и думать об этом боялся — мало ли что за семья была у Высокого… или не семья виновата? Страшно гадать о таком. А спросить невозможно… да и знай наверняка, что ответит, не посмел бы.

Почему Шинори доверили это знание? Потому что оно не являлось тайной? Может, и так. Но все равно — господин знает, что такое боль. И если Шинори вообще хоть что-то понимает в лечении — Йири Алайя когда-то пришлось очень несладко. И видно — не находит удовольствия в наказаниях низших.

Ниро первым заметил, как стал ощетиниваться старший брат, слыша худое слово в адрес наместника.