Джефф Нун - Брошенные машины

– Да, понимаю.

– А теперь, когда мы с тобой ищем эти зеркала… у нас появилась какая-то цель. Да, именно так. Теперь понимаешь?

– Я все понимаю. Беверли…

– Что?

– Нет, ничего. Я просто… ладно. Забей.

– Ты хочешь остаться здесь, да?

Я посмотрела на нашу машину. Механик уже растянул кусок целлофана над разбитым окном и теперь закреплял его черным широким скотчем.

– Марлин. Мы уже близко.

– Я знаю.

– Все очень просто. Мы найдем этого Джейми, который актер. Да? И узнаем у него имя торговца. Еще один осколок, и все.

– Но их больше. Кингсли хочет больше. Он хочет все.

– А не пошел бы он на хуй. Один осколок – и хватит.

– Да, я тоже об этом подумывала.

– Ну вот.

– Еще один, последний…

– Ага. А потом мы вернемся к Кингсли. Отдадим то, что есть. Получим денежки за работу. И все, мы свободны.

Я закрыла глаза.

– А что делать? – сказала Хендерсон. – Нам нужны деньги.

Не дождавшись ответа, Хендерсон снова заговорила, и теперь ее голос стал мягче:

– Блин. Слушай, ты тут ни при чем. Это Павлин во всем виноват. Да, Павлин. Этот его пистолет мудацкий. Он же его достал. Снял с предохранителя. Он собирался стрелять. Я не знаю. Марлин, я не знаю. Она умолкла на пару секунд, а потом:

– У него неприятности, у Павлина. Старые долги. Ты не знаешь, Марлин, да и откуда бы тебе знать. Но нам нужны эти деньги.

Я открыла глаза. Такая холодная, словно во мне что-то выключилось. И Хендерсон, видимо, что-то такое заметила. У меня на лице.

– Ладно, – сказала она. – Как хочешь, Марлин. Забей на все. Да. Оставайся здесь. Это место как раз для тебя.

Я посмотрела на Хендерсон. Посмотрела на ее лицо – такое красивое, странное, необычное. Но я не смогла посмотреть ей в глаза.

– Мне страшно, Бев. Очень страшно.

– Мне тоже.

– Но ты умеешь справляться со страхом.

– Ага. Я – потому что крутая стерва.

– Нет, правда. У тебя все получится. Если хочешь, возьми чемоданчик. Все равно это вы выполняете всю работу. В последние дни я вообще ничего не делала. Мне очень плохо, я уже ничего не могу. Продайте эти кусочки. Забейте на Кингсли. Делайте что хотите. Я знаю, у вас получится.

– Марлин, я только что вымыла ноги. Я тут обоссалась недавно, если ты вдруг не заметила.

Я достала из сумки свой кошелек, взяла деньги – не глядя, сколько взялось, – и протянула их Хендерсон.

– Вот возьми.

Хендерсон не взяла деньги. Она никогда не возьмет то, что ей предлагают за просто так. Но она протянула руку, и взяла меня за подбородок, и развернула лицом к себе. Так осторожно, так ласково.

– Я, ты, Павлин. Эта новая девочка. Команда несчастных придурков. Теперь мы все вместе. Посмотри на меня.

Мне было страшно и как-то неловко и тягостно, что она придвинулась так близко, что она прикоснулась ко мне, но я уже ничего не могла сделать. Теперь я должна была на нее посмотреть.

– Ты не больна, Марлин. Ты не знала? Болезнь не в тебе. Она вовне. В пространстве, которое между нами.

– А тогда почему мне так плохо? Почему эта болезнь бьет по мне? Что во мне есть такого, что так ее привлекает? Моя семья…

Хендерсон поднесла руку к моим губам. В руке что-то было. Я это чувствовала.

– У тебя глаза разного цвета, – сказала она. – Один синий, другой карий.

– Разного цвета.

– Ты очень хорошая, Марлин. Ты знаешь?

– Правда?

Хендерсон положила капсулу мне в рот, и я раскусила ее, и порошок высыпался на язык.

– Да, правда, – сказала Хендерсон. – И в этом, наверное, все и дело. Ты очень хорошая, очень добрая, а болезнь отняла у тебя ребенка. С этим трудно смириться. Нельзя смириться. – Она дала мне бутылку с водой, чтобы запить порошок. – И что надо сказать?

– Пусть нам будет хорошо.

Затертая фраза. Пустые слова. Но произнесенные слишком тихо. Едва различимым шепотом. Но удержать настроение не получилось.

– Если ты нас бросаешь, – сказала Хендерсон, – тогда дай мне ключ.

Не раздумывая, я наклонилась и расшнуровала свой левый ботинок. Там я храню ключ. В носке. В сером шерстяном носке. Ключ завалился под ногу. Я стянула носок, и ключ выпал на землю. Маленький серебряный ключик. На самом деле Хендерсон он и не нужен. Она открыла бы чемоданчик и без ключа, я всегда это знала.

– Вот. Хендерсон положила чемоданчик себе на колени и вставила ключик в замок.

– Что ты делаешь?

– Ничего.

Она открыла чемоданчик.

– Хендерсон…

Осколки стекла, завернутые в бархат. Всего шесть штук. История, зеркало. Все, что нам удалось найти – или украсть – на сегодняшний день. Хендерсон убедилась, что механик не смотрит в нашу сторону, и достала один из осколков.

– Посмотреть хочешь, Марлин? В последний раз? Хендерсон развернула первый слой бархата.

– Не надо, – сказала я. – Это опасно.

– Но другие-то смотрят.

– Я знаю.

– И я тоже хочу посмотреть.

– Просто посмотреть?

– Я же не идиотка. Просто посмотреть.

Я отвернулась. Мы с Хендерсон сидели рядом, на низкой кирпичной стене вокруг лужайки у гаража, и я отвернулась. А она развернула последний слой.

Я услышала голос.

Бледное фиолетовое свечение подкрасило воздух лиловой дымкой, и в этой дымке звучал мужской голос. Он пел песню. И я поняла, что это был за осколок: первый осколок, который мы разыскали вместе, той ночью, в городском саду, когда Хендерсон с Павлином помогли мне выкопать его из земли. Осколок зеркала, заключавший в себе голос. Неизвестную песню. И я поняла, что Хендерсон смотрится в зеркало. Я слышала, как она дышит – надрывно и тяжело. А потом у нее перехватило дыхание, и она вдруг расплакалась.

Я слышала, как она плачет.

Я ждала, отвернувшись в сторону. Ждала, пока Хендерсон не завернет осколок обратно: вместе с песней, вместе с лиловым светом. Ждала, пока не услышала, как щелкнул замок. Мне было грустно и одиноко. Мне давно уже не было так одиноко – со смерти Анджелы. Все уже сказано, все уже сделано.

Пора уходить.

Я поднялась на ноги. Говорить больше не о чем. Я пошла прочь, но Хендерсон окликнула меня, и я подумала, что сейчас она попросит меня остаться. Я действительно так подумала.

– Ты забыла ботинок.

Я вернулась, подняла с земли носок и ботинок. Но не стала их надевать, а так и пошла, держа их в руке. Черный ботинок и серый носок. Земля под босой ногой была очень холодной и жесткой. Но я это сделала.

Я ушла.

Я пошла туда, где были люди. К торговым рядам. Я оставила все, почти все: свои вещи, смену одежды. Даже машину. Разбитое зеркало. И хорошее, и плохое – я оставила все. Взяла только сумку, где были деньги, всякая мелочевка и книга.

Вот эта книга. И фотография.

Играла музыка, люди в толпе улыбались. В какой-то момент я подняла голову, и небо закружилось голубым вихрем и как будто спустилось ближе к земле. Все та же веселая музыка без мелодии, все те же благостные улыбки на безмятежных лицах. И только одно лицо не улыбалось. Это был пожилой человек. Старик в высокой красной шляпе и красной же мантии. Он как-то вдруг оказался рядом и закричал диким голосом, исполненным опаляющей страсти: