Daniel Keyes - Цветы для Элджернона (роман)

– Что ты делаешь? Не смей прикасаться к ней! Сколько раз я говорила, чтобы ты не смел прикасаться к своей сестре! Грязное животное! Тебе нельзя жить с нормальными людьми!

Мы оба отпрыгнули назад. По какой-то непонятной причине я почувствовал себя виноватым, словно меня застали за постыдным занятием. Я догадывался, что Норма чувствует то же самое. Слова матери сделали наши объятия непристойными.

Норма крикнула:

– Мама! Положи нож!

Вид Розы с ножом в руке сразу заставил меня вспомнить тот вечер, когда она вынудила Матта увести меня из дома. Сейчас она словно заново переживала тот случай. Я же не мог сдвинуться с места. Волной прокатилась по телу тошнота, знакомое удушье, гул в ушах… Внутренности завязались в тугой узел и натянулись, будто хотели вырваться из моего грешного тела.

У Розы – нож, у Алисы – нож, и у отца был нож, и у доктора Штрауса тоже…

К счастью, Норма сохранила достаточно самообладания, и ей удалось отнять у Розы орудие убийства. Но Роза продолжала вопить:

– Гони его отсюда! Ему нельзя смотреть так на свою сестру!

Потом она упала в кресло и заплакала.

Ни я, ни Норма не знали, что говорить и что делать. Оба мы были ужасно смущены. Теперь она поняла, почему меня лишили дома.

Интересно, сделал ли я хоть раз в жизни что-нибудь такое, что подтвердило бы опасения матери? По крайней мере, сам я не мог вспомнить ничего подобного, но как я мог быть уверен, что в моем истерзанном мозгу никогда не зарождались ужасные мысли? Наверно, я уже не узнаю этого, но нельзя ненавидеть женщину за то, что она защищает свою дочь. Если я не прощу ее, в жизни моей не останется ничего.

Норму била дрожь.

– Успокойся, – сказал я. – Она не ведает, что творит. Не на меня наставляла она нож, а на того, прежнего, Чарли. Она боялась его . А мы… давай не будем вспоминать о нем . Он ушел навеки. Правда?

Она не слушала меня. На лице ее появилось задумчивое выражение.

– Со мной только что случилась странная вещь… Мне показалось, что все это уже было, и та же самая сцена в точности повторяется…

– Все хоть раз в жизни испытывали нечто подобное…

– Да, но когда я увидела ее с этим ножом, я подумала, что это сон, который приснился мне много лет назад.

Зачем говорить ей, что это не сон, что она не спала в ту далекую ночь и все видела из своей комнаты? Что видение это подавлялось и видоизменялось, оставив после себя ощущение нереальности? Не надо отягощать ее душу правдой, ей еще придется хлебнуть горя с мамой. Я с радостью снял бы с нее этот груз и эту боль, но нет никакого смысла начинать то, что не сможешь закончить. Я сказал:

– Мне пора уходить. Береги ее и себя.

Я сжал ее руку и вышел. Наполеон облаял меня.

В доме у Розы я сдерживался, но когда вышел на улицу, у меня не осталось на это сил. Трудно писать об этом, но когда я шел к машине, то плакал, как ребенок, а люди смотрели мне вслед. Я ничего не мог поделать с собой, до людей же мне не было дела.

Я шел, и в голове моей зазвучали непонятные стишки, звучали снова и снова, подстраиваясь под ритм моих шагов:

Я не мог выбросить эту чепуху из головы. Обернулся я всего один раз и увидел глядящее на меня детское лицо, прижавшееся к оконному стеклу.

Все быстрее вниз под уклон. Появляются мысли о самоубийстве, чтобы остановить падение, пока я еще могу контролировать свое поведение и осознавать окружающий мир. Но тут я вспоминаю ждущего у окна Чарли. Я не могу распоряжаться его жизнью. Я всего лишь ненадолго одолжил ее, и теперь меня просят вернуть долг.

Нельзя забывать, что я – единственный, с кем случалось подобное. До последнего момента я буду записывать свои мысли и чувства. Это подарок человечеству от Чарли Гордона.

Я стал злым и раздражительным. Поссорился с соседями из-за того, что допоздна не выключаю проигрыватель. Я часто так делаю с тех самых пор, как перестал играть на рояле. Конечно, я не прав, что постоянно кручу пластинки, но музыка не дает мне спать. Я знаю, что должен иногда спать, но дорожу каждой секундой бодрствования. Это не только из-за кошмаров, но и потому, что я боюсь поглупеть во сне.

Не устаю напоминать себе, что высплюсь, когда на меня падет тьма.

Мистер Вернор, сосед снизу, никогда раньше не жаловался на шум, но в последнее время взял привычку колотить по трубам отопления или в потолок своей квартиры. Поначалу я игнорировал эти звуки, но вчера ночью он явился ко мне в халате. Мы поругались, и я захлопнул дверь перед его носом. Через час он вернулся с полицейским, и тот объяснил мне, что не следует заводить пластинки так громко в четыре часа ночи. Ухмылка на физиономии Вернора была настолько отвратительной, что я с трудом удержался, чтобы не ударить его. Когда они ушли, я разбил все пластинки, а заодно и проигрыватель. Все равно такая музыка мне совсем не нравится.

Самый непонятный сеанс терапии в моей жизни. Штраус явно не ожидал этого и здорово разозлился.

То, что произошло (я не осмеливаюсь назвать это воспоминанием), больше всего походило на галлюцинацию. Не буду пытаться объяснить или интерпретировать этот случай, просто опишу его.

В кабинет Штрауса я вошел в состоянии легкого раздражения, но он притворился, что не заметил этого. Я сразу улегся на кушетку, а он, как водится в таких случаях, уселся на стул сбоку от меня и чуть-чуть сзади, как раз вне пределов видимости. Сел и стал ждать, когда же я начну лить на него скопившиеся в моем мозгу нечистоты.

Я украдкой посмотрел на Штрауса. Он выглядел постаревшим, каким-то потасканным и напомнил мне Матта, ждущего посетителей. Я сказал об этом Штраусу. Он кивнул и продолжал ждать. Тогда я спросил:

– А вы тоже ждете клиентов? Вам следовало бы сконструировать кушетку в форме парикмахерского кресла. Когда речь зайдет о свободных ассоциациях, вам надо будет только откинуть кресло с пациентом назад, как парикмахеру, когда он собирается намылить жертву. Проходит пятьдесят минут, кресло возвращается в исходное положение, и вы вручаете бедняге зеркало, чтобы он мог как следует рассмотреть свое свежевыбритое «я».

Штраус молчал, и хотя мне было стыдно за свое словоблудие, я уже не мог остановиться:

– Потом пациент перед каждым сеансом будет говорить: «Снимите немного с верхушки волнения, пожалуйста» или «Не стригите мой эгоизм слишком коротко». Он может попросить даже яич… я имел в виду я-шампунь. Ага! Заметили оговорку, доктор? Я сказал, что нужен яичный шампунь вместо я-шампуня. Яйцо… Я. Близко, вам не кажется? Не означает ли это, что мне хочется отмыться от грехов? Возродиться? Что это? Баптистский символизм? Или все же мы стрижем слишком коротко?