Никита Калинин - Под сенью исполинов. Том 2 [СИ]

— Нет, мне здесь не место. Как и Валентине Богдановне, — он указал на оттиск. — Как и Андрею Иконникову. Тут никому не место. Кроме неё. Это место стража. Когда он погиб, Кислых продержалась достаточно долго. Она была сильная. Великая женщина, роль которой ещё оценят.

— Где Ольга?

Корстнев-младший вытянул руку и указал на ту сторону гигантской чаши. Роман пошёл по кругу, ощущая как всё его естество начинает гудеть на одной частоте с накатывающими оттуда волнами.

Там стоял громоздкий контейнер, намертво приваренный «Кротом» к транспортной платформе, чьи колёса, даже запасные, лопнули от выпавшего на их долю пути. Посередине — большой люк из толстого стеклопластика. А в нём лицо. Её лицо.

— Всё должно было случиться иначе, Роман Викторович, — слова эти вовсе не были оправданием.

Роман открыл контейнер и отступил.

Реаниматор, этот громоздкий медицинский спрут был урезан, обломан и сжат, отняты абсолютно все его части, кроме той, что отвечала за поддержание жизни. Ольга лежала на нём едва пристёгнутой, нагой, усыпанной порт-инъекторами и измаранной несмытыми кровоподтёками и желтизной застарелых синяков. Неподвижной. Почти мёртвой.

Со сломанной шеей.

— Она дралась, — донеслось со спины.

Роман обернулся резко, рывком — убить. Но нельзя убить мёртвое. Алексей Корстнев уже почти не существовал. Он сидел на белом полу перед ним, и тело его просвечивало. Сияли только глаза — живым торжеством свершившего священный акт самопожертвования фанатика. В них не было даже тени раскаяния.

— Она узнала всё раньше, чем надо было. Пришлось поступить кардинально, но плод цел, ведь это самое важное! Да и ты всё равно здесь…

Горло как зацементировали. Слов больше не было. Не было вообще ничего. Вся его жизнь сейчас теплилась в ней, в едва дышащей с помощью оскоплённого агрегата женщине. Без неё его нет.

— Я хочу, чтобы ты знал, Роман Викторович, — Лёшка глядел ему в глаза. — Твоя жизнь не важна. Как и моя жизнь. Даже её, — он с трудом кивнул в сторону Ольги, — жизнь в сущности ничто. Мы на пороге создания жизни несравнимо более важной, чем чья бы то ни было в галактике. И когда бы то ни было.

— Грёбаные… Грёбаные фанатики… — выдавил кто-то за Романа.

— Мы учёные. Наш бог — познание, и наука пророк его. Религия лишь ширма. Мимикрия под естественного врага, если угодно. Нас этому научили Прозревшие.

Перед глазами перрон и две родные женщины, наотрез отказавшиеся уходить в эвакуацию. Для верхушки единобожцев они были расходником. Смазочным материалом, без которого шестерни заскрипят и выдадут работу всего механизма. Они искренне верили. В бога. В единого бога, как в олицетворение прекращения распрей человечества, в которого, думали они, верят все их братья. Оказалось, не все.

— Тепло, — изменившимся голосом сообщил Лёшка, глядя куда-то перед собой. — Тут тепло, Роман Викторович. Все мы возвращаемся в тепло. Но это не бесконечно. Если не найти решения, тепло остынет. Но мы найдём решение. Сейчас вводные Инкубатора верны, потому что Прозревшие сумели выйти из Процесса. Взглянуть на него извне. И показать нам, вложить нам в руки величайшие знания. Мы впустим тепло в нашу реальность, Роман Викторович. Мы воплотим протоматерию так, как это случилось однажды, и не допустим ошибки. Мы положим начало новому творению!..

Почему он не может перестать слушать его? Почему слышит и понимает каждое слово?! Почему, чёрт подери, проникается им?!

— Через нас вселенная познаёт сама себя, — оболочка Корстнева-младшего стала почти прозрачной. — Мы умираем и возвращаемся с толикой информации о ней обратно, почти как в сервер, чтобы вскоре возродиться снова. И снова. Пока сервер не найдёт решения. Какого? Что сервер ищет? — Роман молчал. — Мы не знаем. Никто не знает. Но это точно в цивилизационном масштабе, иначе не было бы самого Процесса, этого насилия над целыми видами разумных существ. Суть решения ускользнула даже от Прозревших, и уж тем более — от Сопряжения. История всей нашей цивилизации не более чем сценарий мюзикла, наиболее важные роли в котором поют избранные актёры, инструменты режиссёра.

Его больше не было. Лёшка растворился начисто, оставив после себя пустое место, как и не существовало его в их с Ольгой жизни. Но голос всё ещё звучал в голове застывшего изваянием Романа, и не различить никак — его ли это собственные мысли, или же нет.

— Последняя война не была противостоянием Альянса и Союза. И её нельзя было предотвратить. Так Ядро Земли попыталось уничтожить нас. Но оно не преуспело. Армантроп нанесла урон непоправимый, да только его было уже не достаточно, чтобы отрезать нас от путей сообщения с Ясной. Наших приготовлений это не остановило. Мы привели Слово в Храм, мы привели в Храм тебя, плод в чреве жив — упущенные Сопряжением катализаторы внесены! И Инкубатор запущен. Новая Ева найдёт решение Процесса. Только позволь ей родиться…

Роман скользил взглядом по исхудавшему лицу супруги, по каждой редкой морщинке, которые она ненавидела ненавистью молодой женщины, по закрытым глазам, что больше не посмотрят на него задорно и лукаво. Спускался по шее, груди, и остановился на животе.

Пистолет — никчёмная железка — упал под ноги. Роман приблизился, потянулся к родным, почти не изменившимся после «прыжка» чертам шершавой рукой, но побоялся, что даже таким прикосновением может убить.

Она дралась. Билась львицей, попавшей в сеть. Даже в таком состоянии Оля смогла дотянуться до него. Спасла жизнь ему, дав понять, что она здесь и не сдаётся. Тогда, в чаще, под гнётом сотненогой Карины, белый шум, отпугнувший тварь — это она.

— Как можно… — голос Романа просел, он вдруг задрал голову, проорался от бессилья в молоко над головой, сглотнул и посмотрел собственные руки. Они таяли. — Как можно создавать жизнь, жизнь же уничтожая? Вы просто использовали нас. И так же сейчас используете Дитя — насильно.

Дитя…

Роман опять посмотрел в молочное небо, но уже беззлобно. Будто откликнувшись, что-то сверкнуло в нём — голубовато, неявно. И он сделал шаг к чаше. Положил руку на оттиск. Тело почти не слушалось, пальцы отказывались цепляться за выступы, но он всё же полез на самый верх.

Тут. Вот на этом самом месте кружился страж. Тюремщик, как назвала его Рената. Роман помнил его перекошенное злобой морду. Страж боялся. Чуял, что влиять на Слово не сможет, пока жив он, Роман. И правильно чуял, гад, правильно…

Ну, какое оно, Дитя?..

Роман поднял лицо к небу.

Звёзды. Миллиарды голубых точек в сияющем облаке космической пыли. Они кружили, каждая непохожа на сестру, но с одной на всех чертой — явным несовершенством формы. Если это была сфера, то обязательно чуть вытянутая, если октаэдр, то со смещённой вбок гранью, если цилиндр, то изогнутый. Танец частичек то ускорялся, то замедлялся, это было похоже на живую шаль скворцов в закатном небе родного Барнаула. Дитя никак не могло собраться. Та самая ущербность, неправильность её фрагментиков не позволяла им состыковаться, остановиться хоть на миг, создать хоть что-то постоянное, и оно вновь и вновь рассыпалось, чтобы пробовать и пробовать соединиться.